Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– Переодевайся и шагай домой.
– Что я такого сделала?!
– Гости у тебя какие-то важные… Я сам толком не понял.
– Не поеду! Я на сдельщине, – оправившись от испуга, тут же перехватила инициативу Анна.
– Я дам команду, поставят тебе норму. Ступай!
Трое мужчин, одетых в добротное, сплошь серо-черно-коричневое, как привыкли одеваться начальники, имеющие доступ к базам и спецмагазинам, сгрудились в передней комнате, которая служила одновременно прихожей, кухней, столовой, туалетом (морозными ночами) и баней. И только теперь Анна Малявина по-настоящему оценила, какой же у нее маленький домик. Самый массивный и рослый мужчина, который выделялся широкополой бежевой шляпой, назвался Сидоренковым и посветил краснокожим удостоверением, не выпуская его из рук.
– Я из обкома партии! Позвольте пройти.
Они опасливо расселись на поскрипывающие стулья. Белобрысый мужчина в шляпе котелком, не снимая ее, спросил:
– Анна Георгиевна, кем вам приходится бельгийский подданный Андре Малявт?
– Я не знаю такого.
– Как-то странно? – показно удивился белобрысый. – А он утверждает, что приходится вам дядюшкой. Кто же наводит тень на плетень?.. Отвечайте!
– Так это… Может, это младший брат моего отца Малявина? – неуверенно и едва слышно выговорила Анна, не сообразив, что лучше: начисто отказаться или попытаться вспомнить?
– Вам лучше знать. С какого он года рождения?
– Не помню… Вроде девятнадцать было, когда он приезжал на похороны папы. Теперь, значит, под семьдесят.
– Вадим Фролыч, ты потом побеседуешь с гражданкой Малявиной, – остановил белобрысого тот, что назвался Сидоренковым. – Сейчас важно прикинуть, как не ударить в грязь лицом перед иностранцем. В такой обстановке принимать нельзя. Лучше бы в коттеджике. Эх!.. Да ведь выкинет штуковину опять. Как поступим, Шестаков?
– Я думаю, – начал низкорослый толстяк, – надо создать интерьер. Пару ковров, сервизик, вазочки, столик журнальный…
– Нет, столик не надо.
– Хорошо. А там, где эта грязь, печка, ведра – можно натянуть портьеру.
– Разумно. Народу у тебя в «хозо» хватит. Действуй. И обрати внимание, в сенях доска проломана в полу.
– Вы же, Вадим Фролыч, хорошо объясните Малявиным, чтоб честь и достоинство не теряли. Пусть даже родственник, что с того! Главное, чуждый нам по образу мыслей и самой жизни.
Белобрысый Вадим Фролыч оказался человеком разговорчивым, долго выспрашивал о той единственной встрече в двадцать первом году, задавал вопросы: «Были письма?.. А может быть, звонил?» И совсем дурацкие: «Приходил кто от него? Деньги не передавали?» И нажимал: «Подумайте хорошо! Мы ведь проверим».
– А кто вы такой? Спрашивает, спрашивает… – встрял в разговор Ваня, обиженный тем, что на него не обращают внимания. И мать стало жалко: у нее, он заметил, снова прихватило сердце, и ей хотелось принять корвалол.
– Я-то? – резко крутанулся на стуле белобрысый. – А вот посмотри.
– «Комитет государственной безопасности, старший лейтенант Востряков Вадим Фролович…» А че-то фото не похоже?
– Да ты шутник, парень.
– Нет, я серьезно.
– Что бдительность проявляешь – это хорошо. Значит, парень сознательный. Вот тебе мой телефон. Если господин Малявт будет предлагать деньги или отнести пакет по адресу – сразу звони. Все они – агенты спецслужб. Запомни, парень, все они начинают с подарков, ресторанчиков. Не заметишь, как ты на крючке.
– Аннушка! – полетело заполошно со двора в сени. Соседка Раиса влетела, как всегда, без стука. Она лишь на миг осеклась, заметив гостя, но ее стремление к магазину, куда завезли какой-то дефицит – «вроде белье женское», как сказала подружка, побежавшая занимать очередь и на нее тоже, – было так велико, что она кинулась к Анне без предисловий.
– Посиди с моим зассанцем полчаса. Я быстро. А то трусов на сменку не осталось… Заразы! – ругнула она неизвестно кого.
В другой раз Анна отбилась бы, отговорилась, а тут обрадовалась, быстренько подхватилась, но у двери ее настиг голос кагэбэшника:
– Анна Георгиевна, помните, мы еще с вами увидимся.
У нее дыхание перехватило…
К ночи подскочило давление, но Анна привычно крепилась, глотала таблетки, капли, а к полночи расплакалась, как это с ней бывало не раз: «Все, помираю, никогда так не было…»
Ваня знал, что было не раз, но ничего не сказал, побежал к магазину «Якорь», чтобы вызвать «скорую помощь». Телефон-автомат снова раскурочили, ему пришлось шагать в гору, к трамвайному кольцу. Потом он подавал стулья, грел на электроплитке воду, заваривал чай, и одно утешало, что сможет завтра спать до самого обеда, тем более что стипендию в техникуме ему все равно не платили.
Разбудил бесцеремонно незнакомый дядька в сдвинутой на брови кепке:
– Ты что это, пацан?.. Щас иностранцы приедут. Вставай быстро! А где хозяйка?
– Мама?.. Не знаю. Может, в поликлинику пошла за больничным?
– Черт побери! Далеко поликлиника?.. Ну ладно, найдем.
Мужчина выскочил на улицу, где его ждала раздолбанная «Волга», а двое других взялись прибивать гардину поперек прихожей.
Ваня, стараясь не наступать на ковер, брошенный на пол для примерки, стал одеваться, позевывая и проклиная этих гостей, а заодно рифмуя «иностранец-засранец-палец». В нем с детского сада жила стойкая пролетарская нелюбовь к иностранцам.
Большую городскую деревню, раньше такие назывались слободками, Андре Малявт хорошо разглядел, пока объезжали закрытый переезд. И узкая вихлястая улица, засыпанная черт-те чем (похоже, отходами коксохимического производства), обязательные палисадники, и домик в два окна, маленькие сенцы, скособоченный дощатый сарай, сортир из обрезков досок в дальнем конце двора, куча угля, мокнущая под дождем, – все тут кричало о беспросветной бедности, какую в Западной Европе нарочно не сыщешь. А низенькая грузная женщина с болезненно отечным лицом, что встретила его на крыльце, никак не вписывалась в тот образ дочери старшего брата, который он придумал.
Что-то говорили сбивчиво, невразумительно, а что – и не вспомнить.
В доме его поразил диссонанс вещей: самодельная табуретка и хрустальные вазочки, пальтишко с разлохмаченными рукавами и ковры на полу, на стене. Он подумал, что просто отвык и такое возможно только у русских. Внучатый племянник смотрел настороженным зверьком. А дочь брата Анна настолько старательно улыбалась, что улыбка ее походила на гримасу.
Андре выложил подарки, и ему стало не по себе от бесконечных: «Ну и как?.. Так… Значит… Ага… Ага…» Анна уточкой кружилась по комнате, что-то сдвигала, поправляла, переставляла, пока он не остановил это мелькание, усадил рядом с собой.
– Полсотни лет! Трудно поверить… Как вы жили?
– По-разному жили. Мы-то еще неплохо, нам повезло, хотя всякое случалось, разве теперь перескажешь… А вы знаете, на кого похожи?
– Знаю, уважаемая, знаю. Говорили, что похож на писателя Бунина. Но сам я, разглядывая портреты, сходства сильного не приметил. А вам, Анна Георгиевна, говорили, что я приезжал вскоре после смерти брата… вашего отца?
– Да, бабушка Акулина
