Повесть о Предславе - Олег Игоревич Яковлев
Боярин и сам не ведал, как удалось ему прорваться, ускакать от погони. Кольчужный калантырь был весь покорёжен и измазан кровью, шелом рассечен, червлёный щит изломан, но на теле не отыскалось и царапины. Ушёл Ивещей с немногими людьми от Ярославовой погони, помчался через грязь и болота в Туров вслед за остатками Святополкова воинства. Сам князь внезапно ослаб, впал в какое-то безумие. Даже на коне ехать не мог, везли его на носилках, привязанных к лошадям. Лежал Святополк под беличьей накидкой, безумными, полными ужаса глазами взирал ввысь и время от времени, внезапно вскакивая, кричал:
– Скорей! Скорей бежим! Гонятся за нами!
Зубы его отбивали барабанную дробь. Жалок, ничтожен, противен был братоубийца. Предавал и предал он всех и вся. Даже печенеги и те в конце концов его бросили, уразумев, что проиграл князь борьбу за киевский стол. Да и места ему, окаянному, не находилось более на Русской земле. Среди оставшихся верными ему были в основном те, с кем повязала его безвинная братняя кровь: Торчин, который князя Глеба зарезал ножом, Ляшко и Путша – убийцы Бориса, да несколько туровских бояр.
В неистовой бешеной скачке, меняя на постоялых дворах лошадей, достигли беглецы Берестья. Здесь принял обезумевшего князя Болеславов наместник-кастелян. Долго сидел, раздумывал, не знал, как поступить ему с беглым Болеславовым зятем. Послал, в конце концов, грамоту в Гнезно, спрашивал, как быть. Ответ Болеслава был краток и твёрд: «Гони сего в шею! Дщери моей жизнь искалечил!» Известно было, что юная жена Святополка, совсем ещё девочка, насмотревшись в Киеве ужасов и убийств, укрылась от мира в одном из монастырей в Германии. Впрочем, лукавил польский властитель. Не дочь свою жалел он – жаль было потерять Киев, жаль ратников своих, погинувших во время похода.
…Снова ждала беглецов бешеная скачка, снова мнилась Святополку погоня, снова был путь через леса и болота. Один за другим начали покидать обезумевшего Святополка его спутники. Исчез Ляшко, Путша упал с лошади, расшиб колено, и Ивещей, не желая возиться с раненым, просто ткнул его мечом в грудь.
Меж тем начиналась зима, становилось холодно. Слуги Святополка продолжали убегать почти на каждом привале. Оглянешься – уже и того и другого нет рядом. Фёдора, что говорить, тоже посещали подобные мысли. Знал ведь, чуял: не княжить более Святополку ни на каком столе.
Уже и Польша осталась за спиною, они перевалили отроги Высоких Татр. Вокруг был снег, лёд и криволесье, через которое продирались, словно через пущу какую. Одного из княжеских слуг средь бела дня задрал медведь. Кончалась еда, истощались силы. С неким упрямством (всё едино пропадать!) не отставал Фёдор Ивещей от носилок с больным князем. Ночами они разжигали костры и швыряли горящие факелы в собиравшихся вокруг голодных волков.
Волки преследовали беглецов и когда спустились они с гор на равнину. Перед ними лежала Моравия, но и здесь – Ивещей знал – не будут им рады. Но они с безнадёжным упрямством мчали и мчали вперёд.
Так достигли Святополк и иже с ним безлюдного места близ границы Моравии и Австрии. Называли его Биорской пустыней, простирались здесь до самой Рабы глухие дремучие леса. Свернули путники на лесную тропу, да вскоре сбились с пути. А Святополк всё вскакивал на своём ложе, всё вопил душераздирающе:
– Вперёд! Скорей! Гонятся, гонятся за мной!
К вечеру добрались беглецы до берега крохотной речушки, уже покрытой первой хрупкой корочкой льда. Там разбили лагерь, на скорую руку разожгли костёр. Есть было нечего, пришлось зарезать очередную кобылу. Князь впал в беспамятство, бредил, болтал что-то невразумительное. На устах его проступила розоватая пена.
«Кончается!» – определил Ивещей.
Святополка ему было не жаль: в конце концов, получил своё братоубивец. Об ином печалился боярин Фёдор – потерял он, сын Блуда, всё, что имел. И власть, и хоромы киевские просторные, и сёла обильные. Погнался за журавлём в небе, да не удержал синицы в дланях.
Ночью опять выли вокруг лагеря голодные волки, было страшно, тяжко. Кутаясь в подбитый изнутри мехом кожух, безучастно слушал боярин Фёдор ночные шорохи. Рядом с ним коротал тревожную бессонную ночь Торчин.
На рассвете Фёдор обнаружил, что князь мёртв. Положили его в мёрзлую землю, закопали под елью, перекрестились скорбно.
«Вот как лихая судьба поворотила! Давно ль величался, давно ль всей Русью править хотел! А ныне – холмик с деревянным крестом – и ничего боле! И душа погублена преступленьями!» – думал Ивещей.
Торчин – тот мыслил об ином. Тотчас достал он из-под покрывала на носилках, на коих везли Святополка, ларец, открыл его и высыпал себе в суму звонкие сребреники. Много их было – ручьём потекло серебро.
– Ты чего деешь, головник! – прикрикнул на него Ивещей.
Торчин, злобно осклабившись, выхватил нож. Но не успел убийца Глеба метнуть в Фёдора своё оружие, опередил его опытный в ратном деле боярин, рубанул наискось булатным мечом что было силы. Обливаясь кровью, рухнул Торчин замертво прямо в гаснущий костёр. Рассыпалось серебро по сырой мёрзлой земле. Двое челядинов бросились было подбирать его, но грозно прикрикнул на них боярин Фёдор. Сам, опасливо озираясь, собрал сребреники, уложил в калиту, выдал каждому из слуг по монете. Сказал сурово:
– Ступайте, куда глаза глядят. И не поминайте николи, что здесь было.
Опустела лесная поляна. В одиночестве стоял Ивещей над скрюченным телом Торчина. Посмотрел с горечью на пасмурное, затянутое тучами небо. Решил, проверив ещё раз, надёжно ли прикреплена к поясу калита с серебром, возвращаться в Моравию.
«Не попасть бы токмо татям каким в лапы!» – размышлял, продираясь с мечом сквозь густые заросли.
Шёл всю ночь, боясь остановиться и замёрзнуть или сделаться добычей волков. Верного коня вёл в поводу.
Меча из дланей не выпускал, старался ободрить себя, щупая в кожаной калите сребреники. «Ничего, с этим добром
