Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
— А кстати, не попросить ли нам возобновить самоварчик, — вмешался не вовремя Лев Львович.
Батюшка аж крякнул от досады:
— Подождите минуту со своим ублажением пороков, а? Позвольте уж дорассказать.
Лев Львович сделал шутовской жест, показывая, что не смеет перебивать.
— Вот так и здесь: старинный поэт, сложивший эту историю, специально оставил самые страшные места вне повествования — как, знаете, дети боятся «черной руки» или «красной простыни» — так и тут. Поэт не в том смысле, что истории такой не было — нет сомнений, что Варлаам существовал. Потом он прославился, да и известно, где он умер, где был похоронен, где обретаются мощи, — но ведь любой пересказ этого жития поневоле примет на себя часть личности сказителя: как вы услышали это от меня. И, как в любой великой истории (а для меня она на линии Шекспира и Гомера), здесь есть и дополнительный, особенный смысл, который, может быть, окажется самым важным. Он — об избавлении от плоти. Не случайно наш наивный сказочник подчеркивает, что бедная матушка покойная, в которую вселился бес, — босая. Это ведь не просто чтобы описать глубину ее распутства: достаточно того, что мужняя жена целуется с чужим человеком, да еще еретиком. Вовсе нет: нужно, чтобы сначала представили ее живой, во всех подробностях, как ее чистая ножка, не привыкшая, наверное, к дорожной грязи, становится прямо в лужу — и как на белой-белой коже появляются брызги…
— Вы, батюшка, в синематограф, наверное, часто ходите? — вновь не утерпел Лев Львович.
— Бывал-с, — с достоинством отвечал отец Максим.
— А вам это не запрещено?
— Специального синодального указа не было, а по постным дням я и не хожу. А с чего вдруг вы заговорили о синематографе?
— Потому что очень уж вы живо это воображаете, словно съемка идет крупным планом: сначала — лужа, в луже лежит свинья. Рядом дом священника. Из него выглядывает простоволосая красотка. Смотрит направо, налево…
— Так, значит, это вы для вида «Биржевые ведомости» читаете, а на самом деле слушаете, о чем мы тут шепчемся с Серафимой Ильиничной?
— Голос у вас, батюшка, чисто иерихонская труба. Иерихонцы тоже, наверное, отвлеклись от своих «Ведомостей», когда евреи у них под стенами затрубили.
— Ну это лестное сравнение. Прощаю вас, голубчик, за то, что вы меня перебили, хотя и не стоило. Еще одну фразочку последнюю — и займемся наконец вашим чаем. Так вот: эта воля воображению, особенно мужскому, нужна для контраста — чтобы потом лучше представлять, как плоть эта, совсем еще недавно живая, теплая, прелестная, известная убийце лучше, чем собственная, медленно тлеет у него на глазах. Плывет он, бедненький, по Белому морю: серое небо, серая вода, туман, барашки пены на волнах, холодно невыносимо. Где-то за туманом кричат птицы: знаете, там водятся какие-то такие особенные чайки — крупные, с желтым изогнутым клювом. Я их почему-то терпеть не могу, хоть и тоже Божье создание. И вот — кричат чайки, свистит ветер, бьет в парус (вы помните, что лодка была с парусом?), волна качает — и один этот несчастный гребет веслами и не сводит глаз с дубового гроба, где тлеет его любимая. Вот ужас-то. Все, я кончил, давайте ваш чай.
Чаще всего, впрочем, бывало, что к вечеру никто не приходил, так что в доме оставались Рундальцовы с девочкой, Клавдия, повариха, кормилица и приходящая служанка Агафья, которая выполняла всю работу, от которой отказывались остальные: мыла полы, перестилала постели, выносила ведра и вытирала пыль. Передвигалась она совершенно бесшумно, как будто была не вологодской крестьянкой, а дочерью вождя индейского племени, так что мне не раз и не два случалось вздрогнуть, внезапно обнаружив ее у себя за спиной с метел-кой из страусиных перьев и загадочной улыбкой на устах. Житье в доме Рундальцовых было самое размеренное. Лев Львович вставал ранним утром, кипятил сам себе по студенческой привычке стакан молока (которое молочница еще затемно успевала оставить на крыльце), выпивал его и, облачившись в вицмундир и фуражку, отправлялся пешком в гимназию. Следом просыпалась Клавдия и начинала хлопотать по хозяйству: подбивать счета из лавок, обсуждать предстоящий обед с поварихой, разбираться с приходящими водоносом и истопником. Клавдия оставалась для меня загадкой: маленькая, крепкая, феноменально молчаливая, она казалась мне существом какой-то другой породы, не людской. Иногда минутами мне представлялось, что она сродни мне, но по здравом размышлении я решила, что она бы, вероятно, попыталась как-то намекнуть на связывающие нас узы. Впрочем, я же не попыталась. Мы с ней почти не разговаривали: так, изредка и все по делу — например, о рецептах приготовления брюссельской капусты. Никогда, за исключением дня нашей встречи, когда она явно злилась на Мамарину за изгоняемых из дома сироток, я не видела на ее лице отражения каких бы то ни было эмоций: даже когда при гостях в ответ на очередную шутку отца Максима все реагировали по-своему — утробно ухал Шленский, хихикала Мамарина, а Рундальцов в своей особенной манере отбивал ровные «га-га-га», Клавдия оставалась совершенно невозмутимой — лишь иногда, обычно слушая Шленского, она слегка прищуривалась. Временами, ловя взгляды, бросаемые ею на Льва Львовича, я думала, что она тайно в него влюблена — может быть, не в грубом человеческом смысле, а скорее в высшем, чистом, не подразумевающем скверное животное копошение. Но позже, узнав связавшую их историю, я решила все-таки, что он для нее (что, кстати, было верно и в обратном смысле) лишь живой сувенир, память об утраченной возлюбленной. Может быть, впрочем, я слишком много читала Метерлинка.
Короче говоря, с Клавдией я считала нужным держать ухо востро (прекрасная русская поговорка). Не то чтобы я боялась разоблачения: вряд ли хозяин дома немедленно примет меры, если домоправительница вдруг заявится к нему с сообщением, что его жиличка спустилась к ним в квартиру прямиком с серого северного неба. Точнее, принять-то он меры примет, но будут они совсем не те, которых мне следовало бы опасаться. Но таинственность сильно въелась мне в кровь, так что хотя бы теоретическую возможность подобного срывания покровов я должна была иметь в виду.
Примерно в то же время, что и Клавдия, просыпалась девочка, Анастасия, Стейси — предмет моих беспрестанных, хотя и несколько умозрительных забот.
