Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Увлекшись, отец Максим произносил это нараспев и довольно громко, специально изображая как бы противный голосок деревенской сплетницы: выходило у него, надо признаться, довольно натурально. Кажется, Мамариной, которая во все время нашего разговора о чем-то вполголоса говорила с Шленским, это не понравилось, и она с натужным смешком его перебила:
— Батюшка, кажется, опять сел на своего любимого конька, неверную жену.
— Ну это, голубушка, даже какое-то неприличие выходит, — охотно отозвался тот, прервав свою былину и посмеиваясь. — Но поскольку наш любезный хозяин увлекся новыми плодами музы Владимира Павловича, мне поневоле пришлось взять на себя роль балагура, а то бы мы так и сидели, как поповны в гостях.
— Простите великодушно. — Лев Львович отложил наконец газету. — Очень уж любопытное оказалось чтение. Альцест наш тут выходит совершенным конем Апокалипсиса.
— Это в каком-нибудь высшем аллегорическом смысле? — заинтересовался отец Максим.
— В самом что ни на есть прямом. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными».
— Глава шестая, стих восьмой, — проговорил машинально священник.
— Именно так. И вот Владимир Павлович утверждает здесь (он показал газету), что любая эпидемия, недород, война — всякое стихийное бедствие в нынешний момент есть благо и что не просто надо радоваться, если случается что-то в этом роде, а напротив, надо это любым способом приближать и усиливать.
— Володенька, вы и правда пишете такие ужасы? — жеманно проговорила Мамарина, но на нее как-то никто не обратил внимания.
— А как вы это объясняете? — обратился отец Максим прямо к Шленскому, но тот не успел ответить, как Лев Львович продолжал.
— Владимиру Павловичу представляется, что народ сейчас слишком хорошо живет, несмотря на войну, и если специально не подпортить ему жизнь, то он не станет слушать агитаторов и революции не устроит. Вот хорошо было при холерных бунтах, когда ополоумевшая толпа убивала докторов за то, что они колодцы отравляют. И если бы тогда поставить дело на правильную ногу и вовремя направить бунтовщиков не на несчастных, никому не мешающих врачей, а прямо на губернскую власть, то даже тогда могло что-нибудь хорошее получиться. Хорошее в том смысле, который вкладывает в него Альцест, конечно. А впрочем, пишет он далее, и врачам поделом, как и всем, кто сотрудни-чает с царской властью. Но главное выходит то, что Россия остро нуждается в бедствиях, причем чем сильнее они будут, тем лучше получается для дела. Даже если треть перемрет от болезней, а еще треть от голода, оставшихся пятидесяти миллионов вполне хватит, чтобы снести всю, как тут написано, подгнившую систему государственного подавления и угнетения. Да и друзья нам помогут, которыми мы окружены, — например, немцы.
— Да какие же они нам друзья? — воскликнул отец Максим.
— Про это Альцест объясняет дальше, — продолжал Рундальцов. — Он пишет, что война — это выдумка правящих классов, что с нашей стороны она выгодна Путиловым и царю, а с той — Круппам и кайзеру, а стоит нам избавиться от первых, а немцам от вторых, как наступит совершенный мир и благорастворение воздухов. Впрочем, сейчас нам, то есть им, Альцесту и его друзьям, и война на руку, особенно если Россия в ней проиграет.
— А это почему?
— Объясняю. — Лев Львович, кажется, наслаждался, излагая воззрения Шленского, тогда как тот сидел насупленный, но вместе с тем немного и гордый. — Во-первых, потому, что, как мы доказали выше, для дела революции, которая сейчас единственная наша цель и спасение, любое бедствие есть благо. Народ беднеет, народ болеет, с войны возвращаются калеки и контуженые, а также привыкшие к обращению с оружием — это одно достоинство. Во-вторых, воодушевляются наши инородцы и немирные окраины. Слыхали про дикую дивизию? А про латышских стрелков? Это десятки тысяч хорошо вооруженных и натренированных нашими офицерами бойцов, которые в любую секунду готовы повернуть свои штыки против нас… Впрочем, я запутался, кто есть мы и кого это — нас. Говоря короче, любая заварушка на окраине России тоже на пользу делу революции. Третье — национальная гордость. Любое ее ущемление, считает Альцест, это очень хорошо, потому что только она делает миллионы людей, проживающих на одной территории, полноценным государством. Если изо дня в день долбить, какие русские глупые, что терпят царя-недоумка и царицу — развратную немку, безмозглых и жадных губернаторов и прочее, — рано или поздно люди взбунтуются. А у дорогого нашего Альцеста уже ушки на макушке.
— Ну полно, — проговорил вдруг Шленский. — Достаточно.
— Разве я что-нибудь не так пересказал из вашего сочинения?
— Какой-то дар у вас есть специальный — вечно вы все передернете так, что я выхожу идиотом.
— Ну помилуйте, Владимир Павлович, я же излагаю почти прямо по тексту, разве нет?
— Так, да не так.
— А что не так?
— Вовсе мы не считаем, что хорошо, если вымрут миллионы. То есть вымрут они по вине царского правительства и самого царя, но все равно лучше бы они остались живы, а царь бы отрекся от власти и передал ее народу.
— Когда вы выступаете от лица каких-то «нас», вы имеете в виду конкретную группу лиц? — переспросил отец Максим.
— А вы бы, торговец религиозным дурманом, вообще помолчали бы, — огрызнулся Шленский.
— Дурман дурманом, а молебен о здравии ко мне прибежали заказывать.
— Что, правда? — развеселился Рундальцов. — А о чьем, если не секрет?
— Не могу сказать-с, — сладко улыбаясь, сообщил священник, — разве что Владимир Павлович сам решит вам поведать.
— Не решу, — отрезал тот. — Но на вопрос отвечу. Да, говоря «нас», я имею в виду не просто всех здравомыслящих лиц, которым небезразлична судьба отечества, но и вполне конкретную группу, которая сделала честь избрать меня своим членом.
— Неужели членом? — простодушно
