Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев

— Вы считаете, что мы — просто сердитые молодые люди, которые ничего не могут сделать, а только болтают и пописывают в газетах? — Он обвел всех гневным взглядом. — Ошибаетесь, у нас уже идет самая серьезная подготовка к тому моменту, когда власть зашатается и надо будет только легонько ее подпихнуть, чтобы все обруши-лось. У нас уже готовы все назначения: кто будет губернатором, а кто полицеймейстером и так далее, до самого верха.

— А вы, Володенька, кем будете? — не удержалась Мамарина.

— Тогда увидите, — огрызнулся тот, но видно было, что вопрос ему приятен.

— А как вы примерно датируете наступление этого нового золотого века? — поинтересовался Рундальцов. — Это еще мы увидим или уже толь-ко наши дети? Кстати, — проговорил он, обращаясь к жене, — что там девочка, ты давно ходила наверх?

— Ты так намекаешь мне, что нам пора бы уже расходиться?

Тут снова вмешался Шленский.

— Если все будет складываться для нас удачно — буквально лет пять-десять, так что вы точно доживете. И дети ваши будут жить уже в новую эпоху.

— Удачно — это чтобы эпидемий было побольше?

— Не передергивайте, — разозлился Шленский. — Эпидемии — это хорошо, поражение в войне — хорошо, подорожание хлеба, каторжники на улицах, засуха — все это, конечно, на пользу. Сытый рабочий — ленивый рабочий. А нам ленивые не нужны. Просто перестрелять жандармов достаточно отряда в двадцать человек, но зачем? Из Петербурга введут войска, которые устроят тут кровавое побоище. Нам нужно, чтобы половина города вышла на улицу, причем не с требованием остановить эпидемию или дать хлеба, а только ради отставки правительства. И тогда дальше все пойдет как по писаному.

— А вот я слышал, — начал опять отец Максим, — что у вас в фаланстере вашем, в котором мы через пять лет окажемся, все будет общее — и посуда, и одежда…

— И жены, и дети, вы хотите сказать? — перебил его Шленский. — Это всегда так, когда хотят посмеяться, сводят на тему общих жен и мужей.

— Ну, если так, я категорически не согласна к вам в фаланстер, — хихикнула Мамарина.

— Да здесь это вообще ни при чем. Вы будете жить примерно как живете: учителя-то нам все равно понадобятся. Никто вас насильно в коммуну загонять не будет. А вот отца Максима, товарища Монахова, мы слегка поднаправим на нужную тропинку, он у нас будет дороги мостить или, например, петрушку выращивать.

— А если не захочу? — поинтересовался будущий моститель дорог.

— Тогда вот, — и Шленский изобразил будто стреляет из револьвера.

— Мрачные перспективы. Ну, Бог милостив, авось и не придется.

12

Историю про святого Варлаама Керетского отец Максим дорассказал мне в один из следующих вечеров, когда мы сидели втроем: Лев Львович с газеткой, а мы просто за чаем. У Мамариной болела голова, так что к нам она не вышла, Клавдия выпила чашку и удалилась, а Шленский отсутствовал по каким-то своим таинственным делам.

Прибежав домой, священник увидал, что подлая старушка действительно была права и жена его — босая, пьяная и в объятиях заезжего скандинава. Здесь, в этот кульминационный момент, версии снова расходятся. По одной, самой цветистой, священник прикончил неверную жену, мерзавца Олафа, всех его спутников и вдобавок еще захватил их ладью, но это, как считал отец Максим, уже поздние дополнения, навеянные лубочным чтением «Прекрасной Магилены» и «Адольфа, принца Лапландийского». Наиболее древним и, следовательно, правдивым ему казалось ответвление сюжета, в котором описывалось, как будущий Варлаам, сразу понявший, что это мстит ему злопамятный бес, стал изгонять его из жены, но от волнения вышиб его вместе с ее некрепким духом. В любом случае, дело кончилось ее гибелью. Священник, точнее, бывший священник, поскольку убийца извергается из сана, похоронив ее, ушел на покаяние к блаженному Феодориту, в городок Колу. Феодорит этот тоже был личностью замечательной, принадлежа к нередкому на Руси типу монахов-путешественников. Прожил он девяносто лет и за это время изъездил не только всю Россию и Скандинавию, но бывал в Константинополе, на Афоне, в Иерусалиме, не говоря о Норвегии и Финляндии: по пути же, чтобы не скучать, создал карельскую письменность и написал историю Лапландии. Но Варлаам застал его на месте — и тот наложил на него чудовищное послушание.

Варлааму предписано было выкопать тело убиенной им жены, перенести на лодку и плавать с ним на этой лодке, пока оно не истлеет. Жития не рассказывают о том, как он это делал — вез ли, например, гроб на санках, если все это происходило зимой, или на телеге. Что думали его соседи, видя, как их бывший священник в мирской одежде копается на кладбище. То есть весь этот сюжет, если не принимать его за выдумку или какую-то комбинацию отвлеченных идей, должен был обрасти десятком деталей, которые по их макабрической силе значительно превосходили саму фабулу. При этом лодка, на которой плавают поморы и на которой должен был исполнять свое послушание Варлам, вообще не предназначена для одного: даже на самых маленьких карбасах ходили вдвоем, под парусом или на веслах. Но спрятаться там было решительно негде — так что убийца был обречен находиться не просто в соседстве, а непосредственно напротив своей истлевающей жертвы ежедневно, круглосуточно. А ведь нужно было как-то жить: иметь с собой запасы еды и пищи, ложиться спать, хоть ненадолго, где-то пережидать непогоду. Так проплавал он вдоль побережья долгих три года (море там не замерзает). В преданиях такого рода, как объяснил отец Максим, время течет по-особенному: житие вообще ничего не говорит о том, что происходило все эти годы, переходя сразу к следующему эпизоду — когда Варлаам совершил свое первое чудо, избавив моряков от каких-то водяных червей, грызущих их корабли, и поняв по тому, что молитва его услышана, что он прощен Богом и что послушание его выполнено. В этом-то, говорил он (не Варлаам, естественно, а отец Максим) и есть истинная сила предания — в том, что оно образует такие полости, которые любой читатель или слушатель может наполнить собственным, близким ему содержанием. Мирянин не в состоянии представить, каково находиться три года сряду наедине с телом убитого тобой человека, который был тебе самым близким на земле, но именно в попытке это вообразить и состоит главный урок жития. Он привел такой пример: никому не нужна