Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
В этот вечер у нас был полный комплект гостей — и никого сверх обычного числа. Шленский, Клавдия и Рундальцовы играли в стуколку: я отказалась, но с удовольствием наблюдала за игрой. В этот момент в дверь позвонили. Клавдия, положив карты, отправилась открывать и вернулась с мокрым от дождя и при этом сияющим отцом Максимом. Зонтик он оставил в прихожей, но, похоже, ливень был такой, что ряса его промокла насквозь, в штиблетах хлюпало, а с волос и бороды просто текло. Мамарина и Клавдия захлопотали, попеременно предлагая ему полотенце, растопить печку, переодеться в сюртук Льва Львовича (по поводу чего сам владелец сюртука немедленно запротестовал) или даже облачиться в того же Льва Львовича шлафрок, покуда Клавдия просушит его одежду (все это время Шленский, как назло выигрывавший, метал на него злобные взгляды). Батюшка согласился лишь на печку да попросил еще маленькую рюмочку «для согрева», настояв, чтобы играющие докончили партию. Явилась и рюмочка, приняв которую он стал аккуратно распеленывать книжку, извлеченную им откуда-то из-под рясы: вероятно, чтобы не промокла. Доставая ее, он, не в силах удержаться от взрывов душащего его смеха, рассказал, что, проходя по какому-то своему делу мимо книжного магазина на Кобылкиной улице, он увидел в витрине книгу, название которой сослепу прочел как «Поп и характер».
— Я, как вы знаете, и есть поп, — продолжал он, — а характер у меня о-го-го. И я подумал: вдруг там что-то о том, как священнослужителю вспыльчивую свою натуру обуздать, — и сам полистаю, и матушке дам прочитать, чтобы она меня, как сарептская вдова, усмиряла своей кротостью. Дай, говорю приказчику, раб Божий, вот ту книжицу с витрины. А он на меня так странно глядит и говорит: «Вы, батюшка, уверены?» — «Да, — говорю, — вполне уверен. Или цена ее непотребная?» — «Цена подходящая, один целковый двадцать копеек». Завернул он ее мне, приезжаю домой, разворачиваю — Господи, помилуй! Хорошо, что не дал сперва матушке — это не «Поп и характер», это «Пол и характер» какого-то немецкого грешника. Полистал я ее, полистал и решил, что вам такая необходима.
Лев Львович расхохотался.
— Ну, благодарите Бога, что не архиерею вы ее в подарок поднесли. И много, батюшка, узнать нового изволили?
— Да, честно сказать, на исповеди иногда такого наслушаешься, что ни один немец не придумает. Но здесь дело же не в фактах, а в выводах. И все сводится к одному — если человек не знает Бога, то плохо его дело. Это вкратце, но это самое главное семечко: все, что нужно, из него прорастет, когда придет пора. Ум человеческий — как почва: она может быть засушливой, глинистой, плодородной — так и человек может быть поглупее или поумнее, это, в общем, не так уж важно. Но даже самый лучший чернозем не даст урожая, если его не засеять хорошим зерном. Так и человеческий ум: немец этот, меня обманувший, — судя по всему, умнейший человек, образованнейший, но растут у него между ушами одни сорняки. О женщинах он там отзывается не только без всякого почтения, но даже с грубостью почти неприличной. Как так можно? Зачем? Но в предисловии написано, что это самое наиновейшее сочинение, и вся Европа уже пятнадцать лет его из рук не выпускает, и только мы, лапотники, лишь сейчас приобщиться соизволили. А по мне, могли бы и еще потерпеть. У нас в деревнях тоже бывают такие философы: от баб, говорят, только вред и суета. А этот Пантелей-пастух, оказывается, не просто дурачок, а крупный мыслитель с трагической судьбой, как пишут. Впрочем, вы такое любите — вот я и решил вас порадовать.
Я, кстати, полистала эту книгу — несколькими неделями позже, когда ее успели уже прочесть и Лев Львович, и Мамарина. Общее впечатление у меня осталось довольно тягостное: больше всего автор напоминает слепца, ночующего в большой комнате многоквартирного дома и вдруг слышащего отдаленный запах дыма. Он понимает, что где-то поблизости пожар и надо спасаться, но из-за испытываемого им волнения не очень знает, что делать, — и начинает руками ощупывать стены в поисках двери. Более того, наш автор в результате вместо двери находит окно и благополучно в него выходит (я знала уже, что он покончил жизнь самоубийством). Но одно место в книге, где он рассуждает об общих свойствах еврея и женщины (равно ненавидя тех и других), показалось мне очень неглупым. Выводит он это из того, что в еврействе нет представления об ангеле (как и о черте), а женщина, в свою очередь, по своей природной нерелигиозности не способна ни ангела, ни черта вообразить. Все это грубо, мелочно, нерассудительно, но чувствуется, что кое-какой отблеск истины он своими глупыми бельмами увидал — и вроде бы достаточно было еще немножко пройти в том же направлении, но те, кого не могут вообразить евреи и женщины, его совлекли с верного пути. Не подумайте, что я об ангелах.
Вернемся, впрочем, к нашему распорядку. Девочка просыпалась и, будучи прекрасным образцом здорового младенца, немедленно оглашала весь дом своими криками. Кормилица, ночевавшая с ней в одной комнате, ее подхватывала, перепеленывала и прикладывала к своей исполинской груди, но за эти несколько секунд весь дом уже успевал проснуться. À propos de исполинская грудь: несчастный автор «Пола и характера», который как-то не идет у меня из головы, очень бы порадовался тому странному круговороту причуд, который связан был в то время с грудным вскармливанием. Сама Мамарина кормить девочку не хотела, поскольку это, по ее мнению, сказалось бы на ее фигуре — да и было это среди сливок вологодского общества (прошу прощения за каламбур) не принято. При этом молоко у нее все прибывало и прибывало, так что ей приходилось перебинтовывать и утягивать грудь, бешено завидуя собственной кормилице, которая у нее на глазах кормила ее дочь, явно
