Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Я никогда не ожидала, что ты такой хитрый интриган, – воскликнула княгиня, – у тебя на всё есть ответ, ты всё обдумал.
– Княгиня, – воскликнул Толочко и стукнул себя в грудь, – это последняя надежда моей жизни.
– Девушка тебе обещала? – спросила княгиня.
– Ещё нет, но хоть уста не произнесли слова, я знаю, что дольше отпираться не будет.
– Ну, тогда старайся получить её гарантию, без этого ничего. Я шагу не сделаю, покуда она мне при свидетелях не скажет, что желает за тебя выйти и соглашается на обручение, потому что иного выхода не вижу.
Толочко поцеловал ей руку, опустился к ногам княгини, поклялся вечной благодарностью и бросился торговаться за девушку.
Дело ему казалось почти завершённым, оказалось, однако, что стражниковна в ту минуту, когда хотела себе свет завязать, перепугалась.
Она подумала, что была ещё молода, могла годочек, два подождать, что оттолкнёт Буйвида. Она заколебалась на самом пороге.
Ротмистр, который думал, что уже был уверен в сердце, почти впал в отчаяние. Видя его в таком отчаянии, девушка просила об отсрочке. По правде говоря, она сама не знала, как её использовать, но не могла ещё освоиться с мыслью, что замок закрылся.
Она плакала по ночам.
Затем пришло письмо от Шкларской, нацарапанное на кусочках синей бумаги, но было его шесть страниц и две приписки. Панна Шкларская сообщала своей любимице, что всё оговорено, обдуманно, чтобы сразу же по возвращении выдать её за Буйвида. Староста Погорельский склонил к этому стражникову, отказываясь от приданого наличными и обещал довольствоваться процентами.
Эта сумма нужна была Коишевская для процесса и долга.
«На твоём месте, сердце моё, – писала она, – я бы позвала Буйвида и приняла его, но это медведь, которого ты никогда не научишь даже носа вытереть по-людски. Жаль мне тебя, потому что счастья с ним не найдёшь. Поэтому откладывай возвращение, может, это тебя минует… не показывайся дома, потому что мать тебя уже не пустит.
Я очень хорошо знаю, что приданое срочно шьют, она купила шубу и скорняки сидят в столовой комнате под надзором Порковской, бельё помечается».
Того же дня, когда пришло письмо Шкларской, Толочко предпринял новый штурм. Упал ей в ноги, Аньела вскочила и хотела убежать, когда подошла уже приготовленная гетманова.
Увидев, что происходит, она мягко начала склонять Аньелу, обещая ей опеку свою и мужа. Она вспомнила процесс, ради которого мать должна была дать себя смягчить.
Так вдвоём с Бунчучным наконец они почти вынудили стражниковну, что дала слово и согласилась на всё, вымолив только у княгини, чтобы её не оставляла.
Гетманова, не теряя времени, сразу через несколько дней хотела отметить торжественное обручение, созвать гостей, привести музыкантов; стражниковна с трудом добилась от гетмановой, чтобы подождать, пока не получит ответ на письмо, которое хотела написать матери.
* * *
Не дай Боже, чтобы к старому человеку, который уже оставил за собой годы легкомыслия, в сердце пожаловала любовь и померещилось это счастье, которое человек вкушает только раз в жизни, а не каждому и это дано.
Толочко был лучшим доказательством того, что человек, когда немного ослабит себе поводья, будет унесён страстью… чтобы сломать себе шею.
Человек был достойный, степенный, серьёзный, и ни в чём его никогда, а особенно в симуляции, упрекнуть было нельзя… и теперь, когда любовь к панне Коишевской загнала его в такой тесный угол, откуда выхода не было.
Его обычно считали бездетным, потому что никогда не говорил о своём прошлом, хотя имел сына от первого брака, который с детства воспитывался у бабки. Об этом мало кто знал.
Открывая эту тайну, он боялся оттолкнуть и девушку, и мать, поэтому молчал, говоря себе, что достаточно будет времени позже представить сына.
Ему казалось, что в этом греха не было. Он не лгал тем, что молчал… а иметь потомство – не было преступлением.
Поэтому, со дня на день откладывая объявление, что Господь Бог благословил его потомством, сам себя оправдывая, он тащился дальше.
Только порой ему делалось жарко, когда думал, сколько будет шума, когда Коишевская об этом узнает.
Княгиня Сапежина, которая раньше была незнакома с Толочко, совсем ни о чём, касательно его, не знала. Сапега забывал о гораздо более близких, а о фамильных отношениях своего бунчучного совсем не заботился.
Никто его там выдавать не думал, но положение было всё-таки незавидным, и перед обручением нужно было исповедаться пани стражниковой.
Он боялся, что этот десятилетний, по-видимому, сыночек оттолкнёт девушку.
Во время этих стараний он от радости забывал, что его ещё ждало, но теперь, когда срок приближался, его охватил такой страх и какой-то стыд, что он терял от этого голову.
Известно, чем в таких случаях в тогда привыкли лечиться те, которым докучает сердечная боль. Беспокойство запивали…
Толочко не любил пить, а сейчас почти бессознательно постоянно хватался за рюмку. Ходил, как безумный, глаза его впали, начал кашлять, и когда гетманова поздравляла его с счастьем, он вздыхал, как кузнечные мехи. Жалко было смотреть на него.
Девушка же, напротив, раз решив выйти за него, освоилась с этой мыслью, смирилась и была весёлой, как никогда. Толочко же она упрекнула в том, что ходил, как с креста снятый, и, казалось, жалел о том, что делал.
Мучаясь днями и ночами, наконец, когда гетманова также упрекнула его в озабоченности, он выпалил:
– Если бы вы, пани гетманова, знали, что у меня за забота, тогда не упрекали бы в том, что не могу смеяться.
– Если не знаю, а должна, то чья же вина? – ответила княгиня.
– Моя вина! Моя вина! Моя очень большая вина! – стуча себя по груди, воскликнукл ротмистр и закрыл глаза.
– Я скажу, – выкрикнула Сапежина, – что с вами, как с капризным ребёнком, не знаю, что делать. Что ты вообразил?
– А, не вообразил, – вставил ротмистр, – но я согрешил.
– Что же? Смертный грех? – спросила, передразнивая его, княгиня. – Тогда я, пожалуй, не имею власти отпускать грехи. Говори быстро, что совершил? Наверное, у тебя есть какая-нибудь женщина, от которой трудно избавиться? Что? Не угадала?
– Я никакой никогда не имел, – жалобно вздохнул ротмистр, – но я был женат и от первой жены имею сына, который воспитывается у бабки. Об этом сыне мало кто знает, а я не вспоминал.
Княгиня сделала гримасу.
– Действительно, – отозвалась она, – ничего нет, но это выставляет вас лгуном.
– Никто меня не спрашивал, – сказал Толочко, – почему же
