Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Уже выезжающий из Дрездена король показался очень изменившемся, грустным и больным. Долгой жизни ему не пророчили. Новости, привезённые с саксонской границы, звучали нехорошо. Брюль сделал что только мог, чтобы король по крайней мере нашёл Дрезден таким, каким его оставил. Он ехал в него тоскующий, с бьющимся сердцем, весь охваченный воспоминаниями молодости, но там вместо них нашёл только грустное разочарование. Всё у него в глазах как-то уменьшилось, загрязнилось, изменилось. Двор, согласно старому штату, не мог ещё быть собран, умерли у него люди, много вещей исчезло, потому что их уничтожила война, забрали пруссаки. Великолепие, которое он так же любил, как отец, не равнялось прежнему. Он тихо спрашивал Брюля и, хоть получал удовлетворительные лживые ответы, ему было грустно. Он жалел даже жену, которая так героически защищала нападение на замок, хоть сыновья его оживляли, ему было грустно и горько.
Согласно панскому приказу, «Магдалину» Корреджо, которая была с ним в Варшаве, отвезли в галерею. Расставание с ней стоило очень много. «Сикстинская Мадонна» Рафаэля показалась ему потемневшей, Христос с деньгами не имел прежней оживлённости колорита, Рембрант был покрыт каким-то туманом.
Дитрих, который пришёл преветствовать господина, неся ему одного «Мериса», созданного им и Герардом Дау, чудесное подражание, он едва нашёл равнодушное слово. В добавок первая охота в лесу около Губерстбурга не удалась. Вещь неслыханная, чудовищная, невероятная, позорная. Король промахнулся, стреляя в оленя.
Это объяснили тем, что не он, а ружьё допустило этот криминал, но тем не менее это было страшное предсказание. На каждом шагу возвратившегося в увядших лаврах государя встречало разочарование.
Он улыбался, подавлял в себе испытанное, но не обманул никого. Он испытал то, что все люди, долго чего-нибудь жаждущие; достигнутая желанная цель не отвечала тому, что вскормило воображение тоски.
Он испытал какую-то боль и скрыл её в себе, но, несмотря на старательное её сокрытие, она всем бросалась в глаза. Она была отпечатана на красивом недавно лице, вдруг одряхлевшем, отвисшем, в угасших глазах, на сгорбленной спине, в заикающейся речи и в стыде, который вынуждал его скрываться от людей.
Сразу после приезда он спал тяжёлым сном, а, пробудившись, ему дали излюбленню трубку; не находя и в ней удовольствия, он курил молча до вечера, не отвечая на вопросы. Его шуты вместо похвал и подарков получали суровые взгляды. Король, вернувшись на свою землю, в память о счастливом её возвращении, имел намерение освободить всех, кто сидели в Кёнигштейне.
По правде говоря, там их было меньше, чем во времена отца Августе, но твердыня не стояла пустой. При первом упоминании об этом, Брюль запростетовал.
– Ваше величество, – сказал он, – их там мало, мы до крайности ограничили число, но те, что остались, люди опасные, которые могли бы нарушить покой вашему величеству.
В самом деле это были только враги министра и люди, которых он боялся. Рассказы о состоянии здоровья короля не вызывали ни жалости, ни страха, но торопили оба лагеря к приготовлениям на время безкоролевья.
Все стремились связаться, сосредоточиться, чтобы получить перевес и иметь в своих руках будущее.
Третьего или четвёртого дня пани гетманова выбралась назад в Высокое с Толочко, которого заменил припозднившийся Путкамер. Не было причин спешить в Высокое, а оттого что у гетмановой было на дороге несколько дружественных домов, она воспользовалась путешествием, чтобы их навестить. Неотступный Толочко, постоянно на услугах девушки, использовал возможность, чтобы понравиться панне.
Говорил уже с ней открыто.
– Только хорошенько рассудите, панна стражниковна, не будете ли вы в сто раз более свободной у меня, чем теперь при матери. Если выйти за грубияна Буйвида, вы сами видите, значит, привязать себе на шею камень. Со мной вы сделаете что хотите, я ваш слуга до гробовой доски.
Разочарование, испытанное в Белостоке, заставило её терпеливо слушать.
– Я вас очень уважаю, пан ротмистр, – отвечала она ему, – но в самом деле не знаю, сделала бы я вас счастливым. Я капризный ребёнок. Вы любите деревню, спокойную жизнь, а я – свет, развлечения, веселье, наряды.
– Я для панны Анна готов изменить вкусы, всем пожертвовать, – прервал ротмистр. – Откроем дом, поедем в Варшаву… не я буду командовать.
И он целовал ей руки и осыпал лестью.
Постепенно она дала немного склонить себя к послушанию, к общим мечтам о будущем.
– Но что от этого? – шептала она в конце. – Если бы даже я согласилась на это, мать не позволит. Она во что бы то ни стало хочет меня выдать за Буйвида, которого я вынести не могу. Я знаю, когда она что-нибудь скажет, её сломить нельзя.
– Панна Аньела, дайте мне только слово, – сказал ротмистр, – разрешите, а я ручаюсь, что мы найдём выход; пани гетманова всем сердцем поможет. Запланируем так, всё приготовим, что стражникова не будет ставить препятствия.
Обещания Толочко, подкреплённые клятвами, постепенно подействовали, панна Аньела склонилась к его желаниям. Буйвид был ей ненавистен, господствовать над ним не имела надежды. Она наверняка надеялась завоевать ротмистра. Дом гетмановой облегчил бы ей выход в свет.
Не давая ещё слова, она молчала, Толочко хотел ковать железо, пока горячо, не отступал от неё ни на минуту.
На одном ночлеге княгиня Сапежина, видя его таким услужиливым с девушкой, что об остальном забывал, наконец спросила:
– Бунчучный пане, как идут ваши дела? Панна Аньела всё так же строга с тобой, как была?
– Не буду хвалиться, княгиня, – ответил Толочко, – но мне кажется, что я времени не терял. Если бы вы соизволили поддержать моё дело, оно бы, верно, выиграло.
– Хо! Хо! Ты так далеко зашёл? – рассмеялась Сапежина. – Боюсь, как бы ты не испытал разочарования.
Толочко поцеловал её руку.
– Я служил, буду служить, – сказал он, – сжальтесь над своим слугой.
– Что же мне делать?
– Замолвите за меня словечко перед девушкой, – произнёс ротмистр.
– Мне кажется, – прервала гетманова, – что, хотя бы ты завоевал панну, мать не отдаст дочери. В этом загвоздка.
– Из этого есть выход, – вставил ротмистр, – только без вас, пани гетманова, я ничего не могу.
– Говори же ясно и открыто.
– Когда, даст Бог, девушка согласится, простая вещь, мы торжественно обручимся. Стражникова разгневается, отругает меня, отчитает дочку, потому что это у неё не новость, но обручения не разорвёт, потому что это так же важно, как сам брак.
– То, что она тебя обругает и дочку – это ничего, – начала смеяться Сапежина, – но мне также достанется, объявит меня интриганкой.
– Не посмеет, – ответил Толочко. – Процесс, который должен был разрешить суд, при
