Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– Ты что же, Петрович, совсем обузился? Почетную грамоту, поди, заготовил?
Еськов сразу и не нашелся с ответом, лишь хохотнул, а про себя подумал: вот же зараза, как въелась. Заторопился наливать коньяк в бокалы, благо его на фабрике в достатке. После первой, как это обычно бывает, зависла пауза, и Цукан, чтоб ее смять, вспомнил, что первый раз попробовал коньяк в Германии в апреле сорок пятого, а его порученец, простоватый вологжанин, хватанув из кружки, закричал: «Водка отравная!»
Посмеялись, стали вспоминать те давние цены, порядки жесткие, как за час опоздания под суд отправляли. Иван сидел рядом и наворачивал сыр, колбасу с хлебом и без хлеба, особо в разговоры не вникал, но про лесоторговую базу запомнил. И как выговаривал Еськов отцу:
– Сам ты, Аркадий, виноват с той недостачей. Торговля – дело тонкое, а ты полез напролом. Вот и подставили тебя с пиломатериалами. Мне не поверил, что документы поддельные хотят всучить, поверил на слово Деменкову – этой крысе аппаратной. А я своими ушами слыхал!..
– Да знаю… – недовольно буркнул Цукан, потому что стыдился вспоминать, как обвели вокруг пальца дружки. – Деменков свидетелем проходил на суде и вместе с Рульманом, которого я от тюряги спас, грязью меня поливали. Но я все же вывернулся… Точнее, боевые заслуги помогли.
– Так ты ж говорил, что сидел?
– Да это за другое. Это в пятидесятом…
Аркадий Цукан приподнял фужер, показывая, что неплохо бы повторить, и с привычным «будь здоров!» выпил, как привык выпивать, без остатку. Помолчал, глядя вбок мимо Еськова, как бы прикидывая, стоит ли ворошить давнее.
– Затосковал я после суда, обрыдло все разом, да и надежду потерял разыскать дочь, на все запросы ответ: не значится или сведений не имеем. Поэтому, как рассчитался за недостачу, подхватился и махнул из Уфы на родину. Приехал в родную станицу, а там нищета, не приведи господь! Куда что делось? Ведь землица, что смалец… Устроился слесарем в совхозе, родственники дальние (ближних-то всех поизвели) с обжитьем помогли. Весной место приглядел, где лучше дом новый поставить. О лесе, кирпиче стал хлопотать… И вот как-то прибегает мальчишка посыльный: срочно к директору!
По грязи отшлепал я добрую версту, аж задохнулся, думал, на ферме что стряслось. Дудки! Оказывается, у директора дома водопровод потек. Перекрыл я вентиль, а он не держит, давление-то большое, водопровод только на ферме и у совхозного начальства.
– Надо, – говорю директору, – насосы отключить и запорный вентиль заменить.
Он попер на меня в мать-перемать: мозги мне пудришь, мол, курва городская! Час сроку тебе! И в спину подталкивает.
– Сам тогда делай, – отвечаю ему в сердцах.
Директора аж перекосило, привыкли они с предриком измываться хуже какой-нибудь Салтычихи.
– Стоять, такой-сякой! – орет директор. – Еще шаг, и бока обломаю.
Обернулся, а он с дрыном стоит – растопырился.
Тут мне застило. Вспомнил я бабушку, отца, брата и тридцатый год. Пошел буром на него. Директор не ожидал, вскользь только зацепил меня и за сарай метнулся. Прыткий оказался. Всего пару раз достал его этим же дрыном вдоль спины.
– И неужели обошлось?
– Куда там! Саботаж и разную антисоветчину стали мне накручивать. Но тут ша! Хватит. Я сразу уперся, что драка вышла из-за девки. Что я жениться на ней хотел, а директор давай ее домогаться и надо мной насмехался… Короче, стал лапшу вешать. И что удивительно, чем сильнее брешу, тем правдоподобнее.
– Назови! – требует следователь.
– Хоть убейте! – кричу, ворот рву у рубахи. – Не стану девку перед всеми позорить.
На суде начал бутить так же. Вдруг – шум в зале. Гляжу, а директорская жена – этакая баба-гренадер – чистит его по морде.
– Подлец! Топтун задрипанный…
Вот под смех всеобщий и присудили мне пять лет.
Еськов хохотал сипло, с подвизгом, клонясь вправо и влево, а стул под его массивной тушей скрипел и, казалось, вот-вот развалится на куски.
– А мне не до смеха позже стало, когда занарядили аж за Воркуту в Заполярье уральское. Недолго пробыл, но хватило по самые ноздри. В шахте на откате угля за год измочалили. Однажды попал я вместе с другими доходягами на рудничную агробазу навоз чистить. Рядом с молочной фермой конюшня. Как зашел туда да запахи с детства знакомые услыхал, веришь, нет – горло перехватило. Но зэк есть зэк. Не до сантиментов. Лошадям, а их там с полдюжины держали, только корм задали. Я первым делом карманы овсом набил и только жменю в рот сунул – окрик:
– Что ты делаешь?
Начальница в проеме стоит, молодая, красивая… Эх, думаю, влип! Зэка вложить – пустяк. А она говорит:
– Пошли со мной.
Привела в зимовьюшку, где у них хомуты, сбруя, обиход разный тележный. У дощатого стола посадила.
– Что ж людей сразу не покормили? – строго этак спрашивает у женщины, что здесь же крутится. – Я ведь просила каждый наряд кормить.
По всему зимовью – запах разопревшей овсянки. Баба мне из котла, что на плите стоял, тут же – полную миску варева густого и хлеба кус щедрый.
– Мать вот его, – Аркадий кивком показал на Ваню, листавшего журнал «Огонек», – можно сказать, спасла.
– Она что, тоже сидела? – вскинулся, тараща глаза, Еськов.
– Нет, она вольняжка… Муж ее первый в сорок первом пропал без вести. А после войны, сам знаешь, девок и помоложе табун. Думаю, что она поехала денег подзаработать, но в голове мысль про жениха-то держала.
Работала она там на агробазе зоотехником и, как узнала, что я из кубанских, вытребовала меня в конюхи у лагерного начальства. А тем что, лишь бы наряд писали. Мне после угольной шахты конюшня раем показалась, да и люблю я их с детства, гривастых…
Аркадий Цукан, неожиданно раздурачившись и желая разговор переменить, подсунул Ване полбокала коньяку.
– Что, Фитиль, прижух? – спросил с нарочитой грубостью. – Может, выпьешь за трудовое крещение? Ведь треть зарплаты твоя – это закон.
Еськов внимательно уставился, ожидая, что пацан откажется или, глотнув, закашляется от крепости коньячной им на потеху. Но Ваня лихо опрокинул бокал и лишь губы скривил, отдыхиваясь. Он выпивал постоянно с тринадцати лет, чего Еськов, конечно же, не знал и не подозревал, но подумал, что быть парню хроническим алкоголиком.
– Ты, Ванька, этим не форси, – пробурчал Аркадий, уже жалея о сделанном. – Дурь это! Правильно говорю, Петрович?
Еськов покивал и стал припоминать, сколько добрых мужиков эта зараза сгубила. После чего с пьяноватой строгостью они решили выпить по последней – и все, баста.
