Мальчики - Дина Ильинична Рубина
– Мой жена сидит, греет голый зад,
Ей святой вода серебрит очки…
Зад серебряный, драгоценный мой…
– Ой, пап, ну хватит! – крикнул Генка.
Завернули к высоким, свежеокрашенным зелёной краской воротам и остановились.
* * *
Дастархан, разумеется, накрывали гораздо скромнее, чем в былые мирные времена. Но плов, чимча, помидоры с луком… Нет, из узбекского дома гость никогда не уйдёт голодным!
Они сидели во дворе просторного кирпичного дома мираба-акя за дастарханом, собранным из множества принесённых от соседей и выставленных «покоем» столов. Приглашённые музыканты, одетые в праздничные полосатые чапаны, подпоясанные красными бельбогами, уперев в колено гиджаки, лукообразными смычками выпиливали плачущую мелодию, поверх которой вскрикивал-взвизгивал най. «Ва-а-а-а-й!!! – разносилось по двору и далее по округе… – Ва-а-а-ай!!!»
Ицик сначала возненавидел этот скрежещущий поток рыданий, потом одурел от него до полной бесчувственности, затем перестал его замечать… а когда музыканты оборвали вселенский плач и отошли к столу угоститься, ощутил, что жить без этой музыки уже не может.
Кругом гоняли дети, где-то над дворами нёсся дикий крик ишака. Верблюд за низким глинобитным забором невозмутимо вздымал высокомерную голову с оттопыренной нижней губой. Иногда поворачивал её, заглядывая во двор, будто укоряя людей в непристойном веселье.
Мальчики вскоре огрузли от еды, но не могли оторваться от плова, который ели руками из одной общей тарелки, подгребая к себе горстку риса, уминая её пальцами до твёрдого шарика и отправляя этот шарик в рот. Наконец Генка откинулся, воздел к сверкающему чёрному небу свой нос и сказал: пощупай мой живот, братан, как думаешь, туда ещё влезет пара рисинок? Ицик, и сам осовелый от еды, потрогал твёрдый Генкин живот и сказал: остановись, Диоген, пока живой, а то в бочку не влезешь… Тот отозвался фразой, на которую Ицик его и натаскал – мол, идущие на смерть тебя приветствуют, Цезарь…
А звёзды в бездонной пропасти ночи сияли, покачиваясь, разве что не звенели: золотые колокольчики, развешанные гроздьями в чёрной выси. Мальчики уже собрались тихо ретироваться в сторону айвана, где на кошмах, в ожидании ночных гостей лежали свёрнутыми курпачи и халаты, – занять самые удобные, с краешку, места – чтоб, если по малой нужде, не переползать через штабеля спящих.
И вдруг мираб-акя, или, как гости называли его «худжа́ин», крикнул что-то и махнул рукой, куда-то приглашая сидящих за столом людей – музыка заглушала голос, Ицик не разобрал слов; но гости, человек пятнадцать мужчин, зашумели, повскакали с мест и двинулись за хозяином, которого мгновенно окружили несколько молодых родственников с керосиновыми лампами в руках. Гостям раздали лампы, и в темноте все – с фонарями, босиком, подвернув штаны, вышли за калитку и куда-то двинулись возбуждённой толпой по пыльной сельской дороге…
– Пап, куда эт они все? – спросил, догоняя отца, Генка.
– Да шут их знает, болваны такие… Обалдели совсем! Говорят – рыбалка. Какая рыбалка, где удочки? – Дядя Паша фыркал, крутил головой, но шёл вслед за всеми.
Дорога, обсаженная высоченными серебристыми тополями, с чернеющими в ветвях комками птичьих гнёзд, медленно поднималась на гребень холма. И так же медленно на небесный гребень, идеально чеканной серебряной монетой поднималась луна, изливая свет на кроны тополей, ближние холмы и плоские крыши кишлака. Дорога – та самая, от заброшенного серебряного рудника – мерцала крупицами серебра, хоть наклоняйся и собирай их, как землянику. Старинная дорога в горах вспыхивала холодными голубыми искрами, убегая вперёд, свиваясь кольцами, как змея…
Когда поднялись на холм и глянули вниз, ахнули и залюбовались: внизу бежала лента широкого арыка, вода в нём билась, дрожала, пульсировала – совершенно живая! Она и была живой: это рыбы бились на камнях, большие рыбы в резко обмелевшем арыке.
– Ты понял?! – закричал дядя Паша. – Мираб-акя – он начальник воды! Взял и перекрыл для гостей воду. Вот она и рыбалка, понял?
Захохотал и ринулся вниз по склону за толпой гостей.
– Не бойтесь, катитесь сюда, только не поскользнитесь!
А они и не боялись ничего, тут же скатились вниз, схватили кем-то брошенный фонарь и, стоя на берегу, водили туда-сюда жёлтым лучом света, озаряя фигуры, разглядывая картину удивительной рыбалки.
Арык – серебряный ручей – бился в агонии, бил рыбьими хвостами… Люди по щиколотку бродили в рыбе! Нагибались за лёгкой добычей, хватали, бросали в бидоны… отбрасывали мелкоту, наклонялись, хватали, опять отбрасывали. И снова: наклон, схватил, бросил в бидон. «Двумя руками только одну зараз и возьмёшь, – приговаривал, задыхаясь от азарта, дядя Паша, – две не схватить, они большие, скользкие…»
Мираб, начальник воды, славно угощал гостей драгоценной государственной рыбой, а в городе толпы «выковыренных» и местных гонялись за талонами на затируху, варили супы из маша и вкалывали на военных предприятиях за триста грамм хлеба…
Когда, после возвращения на родину, Цезарь узнал о лагерях смерти, об эшелонах, доставлявших людей в Дахау, Треблинку, Освенцим, Биркенау, когда пытался представить беззащитные голые тела в струе плотного газа, в его воображении почему-то вставала та идиллическая азиатская ночь близ старинного рудника, серебряный свет луны на листве тополей и серебряный ручей, полный живой, бьющей хвостами агонизирующей рыбы…
* * *
В школе он назвался своим запасным именем – Цезарь. Ребята похихикали и оставили его в покое. Ну, есть в классе Диоген, пусть и Цезарь будет. У них уже училась кореянка Лира и татарка Виола, два немецких мальчика – Винфрид и Бартольд; классы были переполнены, в коридорах вообще не протолкнуться; тут и местные, и «выковыренные», и спецпереселенцы, изгнанники из сёл и городов Поволжья, и дети спецов, сопровождавших в эвакуацию военные заводы.
Выяснилось, что его варшавская гимназия даже в начальных классах давала весьма добротное образование, да и львовская школа не подкачала; мальчик с лёгкостью решал задачи, удивлял учителей небольшими, но афористическими познаниями в латыни, бросая посреди урока ту или другую фразу: «Квод лицет Йови, нон лицет Бови», или тот же молодцеватый клич римских легионеров, идущих на смерть ради императора. Он вгонял в ступор учителя немецкого, произнося раскатистые фразы на идиш, и вообще оказался вдруг среди лучших учеников, хотя, выполняя отцовские задания, бывало, школу и пропускал.
К тому времени он уже знал город, как проводник караванов знает не опознаваемый обычным человеческим глазом путь в барханах. И разве этот саманный кишечник вонючих, закрученных узлами махаллинских протоков… – разве то не был путь в барханах азиатских будней военных лет?
Слепая глинобитная тропинка; вдруг – дверь в стене, дубовая, выбеленная временем; в ней – резная чугунная бляха с кольцом-стучалкой, хотя странно: кто там услышит, ведь за дверью обычно следует долон,
