Мальчики - Дина Ильинична Рубина
С вожделением вдыхал он, постоянно голодный, горячий дух тандыров на базаре и во дворах. А аромат свежесорванного помидора на огороде Дома визиря, куда однажды Рахим позвал его собирать урожай и за отличную работу подарил огромную, как дынька, лилово-алую помидорину, из которой мама потом три дня строгала салаты, добавляя в тонко нарезанные кольца помидора лук и хлопковое масло… – ах, этот солнечный аромат витал в их убогой мазанке едва ли не неделю!
Именно тут, в коловращении культур и богов, в крепком бульоне разноречья, в летучей графике жестов, в разнообразии походок, в мельтешении лиц и фигур… обнаружилась его гибкость и удивительное чутьё: когда войти в разговор ли, в действие, в улыбчивое молчание – в решающий миг любой сделки, любой судьбоносной минуты… Та самая врождённая гибкость его народа, сновидческая проницательность Иосифа в темнице фараона, обдуманный риск и в точку брошенное слово, которые потом всю жизнь выносили его на плоту удачи в бушующем океане жизни. Кожей, губами, цепким взглядом он определял миг, когда необходимо стать своим. И потому наблюдал и оценивал, запоминал и воссоздавал в своей памяти множество лиц, обстоятельств, местностей, встреч…
И имён, которыми стоит назваться.
И дверей, которые предстоит открыть.
…А двери, здешние двери, его завораживали: старинные деревянные, с гипнотически бесконечной резьбой, блёкло-синие, голубые, бирюзовые потрескавшиеся двери, источенные жучком; двери, внезапно возникавшие в слепых глинобитных заборах, их раздельные оклики: глухой стук витого кольца о доску – для женщин, звонкий стук колотушки о металлический диск – для мужчин.
Ему нравилось, что на дверной косяк входной двери хозяева вешали оберег от нечистой силы: ветку янтака, верблюжьей колючки; а в тех домах, где сын ушёл в армию, прибивали к двери лепёшку – чтобы, вернувшись, тот, по древней традиции, отломил и сжевал сухой и пыльный, но такой сладкий кусок родимого хлеба…
3
В один из первых дней он нашёл себе дружка во дворе. Тот ловил головастиков в травянистых берегах дворового хауза: высокий для своих тринадцати лет, длинноносый рыжий парнишка, весь крапчатый от веснушек. Как-то приглянулись они друг другу с первого взгляда. Рыжий сразу же добродушно и охотно объяснил Ицику цель своего странного занятия: недалеко тут, в соседней махалле, живёт бабка-знахарка, и головастики эти ей позарез нужны. Она их варит и…
– …Съедает?! – с опаской предположил Ицик. Отец рассказывал, что в Китае люди спокойно и даже с удовольствием едят всякую ядовитую мерзость, вроде змей или скорпионов. А французы лопают в ресторанах лягушачьи ножки. Так почему бы здесь кому-то не уминать за обе щеки головастиков, тем более что жрать хочется постоянно?
Мальчик смешно сморщил конопатый носище и пояснил:
– …Да не, отвар готовят против ришты, такого глиста ужасного, подкожного, от которого люди слепнут. Вот если выпьешь из арыка воду, он к тебе в брюхо попадает и начинает расти, расти… аж до метра вырастает. Потом проникает в кровь… А бабка, она из человека вытаскивает этого глиста. Сам видел. Надрезает нарыв, ищет-шарит там такой тонюсенькой палочкой рогатой… И когда тот покажется – хвать его, намотает на палочку и ме-е-е-дленно вытягивает. А тот извивается – тонкий, длинный такой, как проволока… – жуть! А ещё бабка тиф лечит: надо вошь запечь в комок хлеба и дать больному съесть – горячку как рукой снимает.
Он переложил самодельный сачок с марлевой мотнёй в левую руку и протянул запачканную зелёной ряской правую:
– Гена… – сказал, крепко тряхнув руку Ицика. – Гена Позидис.
Ицик тоже представился, слегка запнувшись. В последнее время он не всегда бывал уверен – которое из своих имён и перед кем следует выставлять.
– Точнее, я – Диоген, – пояснил парнишка. – Такое имя. Древнегреческое.
– Древнегреческое? – деликатно удивился Ицик. – А… разве вы не все wymarli?
– Ну, знач, не все, – отозвался парень. – Вот я остался.
При этом он был чертовски невозмутим. Видимо, немало закалён в стычках с пацанами.
– Я-то ещё так-сяк, а вот папаня мой вообще Аполлон, ну, Паша, конечно, чтобы мужики в ремонтном или там в бане не засмеяли… Эт на каком ты языке балакаешь? – осведомился вскользь. – Я слышу, вроде русский. Но кривоватый маленько, а?
– Я… мы – уходьцы… э-э… беженцы, из Польши.
– А! Вы – те поляки из хозяйской времянки, да? Эт твой папаня починил в Доме визиря всё-всё, что не фурычило?
Ицик сразу почувствовал в парнишке врождённую доброжелательность и любопытство, словом, родственную душу. И сам не зная к чему, негромко доложил:
– У меня, вообще, тоже есть ещё имя. Тоже pierwotni… э-э… древнее, но римское: Цезарь.
– И как посмотрю, ты вроде тоже вовремя не вымер? – буркнул Гена. Они уставились друг на друга… и оба вдруг покатились со смеху. Осели на траву и ржали, остановиться не могли. «Диоген…» – задыхался Ицик… «Цезарь!» – вторил, всхлипывая, Гена. «Ludzie pierwotni!» – вставлял Ицик… «Ископаемые…» – вторил Гена. И едва им казалось, что отсмеялись, лады, ну, бывают же совпадения… как вновь таращились друг на друга и валились в траву, всхлипывая от смеха.
На том и сошлись два этих типа, Цезарь и Диоген, Ицик и Генка: очень многое вокруг им казалось ужасно смешным!
Гена Позидис был из понтийских греков. Дед его, Николаус Позидис, родом из Трапезунда, плотник и мастер на все руки, прибыл в Туркестан в обозе Российских императорских войск. Сын его, отец Гены, Аполлон (дядя Паша) Позидис, работал слесарем в ремонтных мастерских где-то на Хлебозаводе. «Позидис», – пояснил Генка, – по-гречески означает «светловолосый». Он и правда не был похож ни на какого грека. На отца был похож, такого же рыжеглазого, соломенноволосого верзилу с размашистыми и не всегда предсказуемыми повадками. Зато Генкина мать, карабахская армянка, брюнетка с орлиным профилем, так и выжигала всех огненными чёрными глазами.
Дядя Паша был весёлым человеком с подковыристым, озорным чувством юмора. Перед соседями, друзьями, сослуживцами, да и перед собственными детьми он изображал себя «угнетённым рабом под армянским игом». Рифмованные вирши – дурацкие, но уморительные – выщёлкивались из него, как струя газировки из сифона. Если грозная супруга, уставшая от его «штучек», слишком уж наседала с обвинениями, он рокотом античного рапсода чеканил строфы на весь спящий двор, да ещё с неподражаемым армянским акцентом:
Убери свой нос,
Дай мне пройти,
Твой нос лежит
На моём пути…
Тем не менее дружная, даже по-своему нежная была пара…
Дом их – кирпичный, построенный ещё дедом, – выглядел поосновательней остальных мазанок и
