Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Ночью она металась, трижды сбрасывала простыню, и муж трижды её укрывал, решив, что она заболела. Ей снилось сумеречное забытьё перед окном, скользящая походка Дубликата и невероятно широкая кровать в спальне Ольги Францевны. Какая-то… нарочно широкая! Почему Зельда прежде не обращала на неё внимания?
* * *
«Выковыренные»… – народное словцо. Народное, бьющее прямо в цель. Все они, депортированные скитальцы, кого не скосил голод и болезни, кто выжил под бомбёжками, кто добежал, достиг передышки на окраине советской империи, были и правда выковырены из привычной жизни и заброшены судьбой на далёкую чужбину.
В гуще этой разноплемённой орды различались советские люди, законно эвакуированные граждане страны, и беженцы – нахлебники, оборванцы, пятое в телеге колесо – бесправные пришельцы в земле египетской. Многие из тех, кто успел отсидеть своё в лагерях или отведать сибирской ссылки в тридцатых, тоже были депортированы. У кого-то из этой безъязыкой толпы, в неразберихе, в растерянности и неосведомлённости местные власти изымали польские паспорта, взамен вручая «серпастые-молоткастые»…
Война всех затягивала в свою гибельную воронку, не разбирая национальности, но эвакуированные советские граждане одолевали все беды и тяготы вместе со своим народом, со своей истекающей кровью родиной. Беженцы же, дважды вышвырнутые из привычной жизни, из недр родного языка и своей страны – тревожные, покинутые, отринутые и родиной, и чужбиной, в вечном ожидании ещё худших бед, боящиеся коммунизма как огня… – они всем здесь были чужие и ненужные.
В отличие от Ташкента, где удавалось найти хоть какую-то возможность заработка, в Бухаре практически не было работы; те из женщин и девушек, кому удавалось устроиться ночной нянечкой, считали, что им повезло. Часто молодые женщины и совсем юные девчонки, чтобы не помереть с голоду, шли на содержание к богатым узбекам.
Бывало, что местные подростки, одичалые от голода и нищеты, сбившись в стайку, приставали к одинокой девушке, пытаясь ущипнуть, схватить, притиснуть… а если повезёт, то и напасть.
Но «поляки» старались держаться вместе и помогать друг другу, старались «не терять довоенный уровень» – как ни смешно это звучало. В швейной артели, организованной польскими беженцами, – она занимала две комнаты в старом доме на задворках махалли бухарских евреев – с утра до вечера в воздухе порхала польская речь, всё расхожие словечки, произнесённые то со вздохом, то с улыбкой, то с досадой: «С хама не бендзе пана», «Со занадто то нездрове», «Як не скочыш, дупа з тылу» («Как ни прыгай, жопа сзади»)…
Пани Роза выпевала, расчёсывая длинные рыжие кудри прибежавшей из школы внучки Ханки: «Добжи влосы – вьельки майонтек» (хорошие волосы – большое богатство).
Пан Зыгмунд и пан Марек, оба в довоенных, но отпаренных костюмах, в беретах с лапшинкой, оба церемонно вежливые, один – закройщик мужских брюк, второй – лучший в Варшаве мастер по пошиву дамского белья. Друг с другом, правда, не разговаривают уже полтора года, хотя сухо друг другу кивают по утрам.
– Падам до ног (Припадаю к ногам), шановна пани Зельда!
– Юж лежем (Уже лежу [у ваших ног]), шановна пани Зельда!
– Цялам рончики (целую ручки)!
И боже ж мой, дамское бельё: палевые кружева, точёный лиф, китовый ус… – это не здесь, вам не сюда, возможно, за углом или за вторым поворотом после войны…
* * *
…Но Ицик-Ижьо-Цезарь… он не то что полюбил этот выбеленный свет, глиняную ретушь Бухары, окалину жжёного кирпича её башен и стен, зелёную воду её хаузов, стволы деревьев, белёные извёсткой, огромные раскидистые гнёзда величаво застылых чёрно-белых аистов на башнях минаретов, перекличку молотков и молоточков из глубокой кузни, озарённой рыжими отблесками огня… Просто он огляделся, прикинул себя к этому пространству и понял, что согласен со всем, что видит, и вообще согласен здесь быть. Воображение мальчика, особенно в первые недели обживания их новой бухарской стоянки, то и дело уносилось в годы его детства, когда под голоса часов их варшавского дома он прочитывал страницу за страницей толстенного тома «Арабских сказок», погружаясь в злоключения беглого принца, шляясь вместе с ним или вместо него по восточному базару.
Восточный базар ныне был просто местом его жизни.
Здешние люди жили-торговали-починяли-меняли, ходили-точили ножи-ножницы, керосин и уголь развозили, стриглись у мастера Якуба по прозвищу Стрижкя-брижкя… По средам кривыми улочками ковыляла-поскрипывала ветхая тележка «шара-бара», с которой козлобородый Бободжон в засаленном чапане обменивал на бутылки разную привлекательную для детворы чепуху: свистульки, рогатки, раскрашенные шары, выдутые из сосок, глиняные фигурки, трещотки…
Мальчик покладисто принял все эти лица и картины чуждой и поначалу диковатой жизни: и мощный зубчатый холм крепости Арк, за которым простирались пепельные трущобы бесконечных, как барханы, махаллей, и кирпичные припухлые грудки-куполки на крышах, по весне поросших щетиной травы и алыми маками, трепещущими на ветерке. Он быстро освоился в петлявых улочках, в крученых лабиринтах базара; пригляделся к мешанине разномастной советской дерюги, к кирзе старых сапог на толкучках, к глянцу каушей – остроконечных галош из чёрной резины, в которые вставлялись джурабы, сапоги. Привык к линялой зелени гимнастёрок, к костылям, к шершавому прикосновению солдатских шинелей, к тюбетейкам, чалмам, халатам, густому плетению конского волоса в паранджах. Он притерпелся к вони знаменитого Ляби-хауза, в которой всё-таки густо было примешано и благоухания цветущих акаций, айвы и шиповника. Вскоре он не замечал уже ни приторного запашка чапанов на узбеках, ни тошнотворной отдушины кислого молока от чёрных и седых кос узбекских женщин. А проходя мимо чьих-то ворот, всегда был готов мгновенно метнуться в сторону, когда, распахнув калитку, под ноги тебе выплескивали помои.
Он лучше всех в семье различал совершенно, на взгляд Абрахама, неразличимые гнездовья власти, все эти непроизносимые «Узглавполитпросвет», «Облполитпросвет», «Наркомпрос» и «Наркомздрав», и даже различал степень опасности или, наоборот, нежданной пользы, исходящей от каждого такого сгустка опасности и тревоги. Для этого он регулярно, с разрешения Рахима, подбирал с пола веранды оставленные Сергеем Арнольдовичем листы газеты «Бухарский вестник» и потому был в курсе городских и районных новостей, которые пересказывал дома за ужином.
Он уже бегло умел по-узбекски, попутно усвоив довольно сложный у узбеков порядок обращений: к старшему, к младшему, к девочке, к старухе или к молодой женщине… Перенял восклицания, сдабривающие душевную соседскую беседу: к примеру, многозвучное «вай», которое при умелой оркестровке выражало все что угодно: «вааай» – восхищение,
