Мальчики - Дина Ильинична Рубина
В начале века Советы разобрались с басмачами, красноармейцы порубали охрану визиря, а самому ему, с жёнами и детьми, пришлось вслед за эмиром драпать в Афганистан. Во двор поместья набилась тьма пришлых людишек, оставшихся в живых после всех военных кампаний. Они осели вокруг большого овального хауза, налепили по периметру глинобитных стен поместья свои саманные халупы с деревянными балхана́ми… Сами собой развелись по округе кошки да собаки двух мастей, дворняги и «малобо́и» – видимо, алабаи, среднеазиатские овчарки, – вольные пастушьи псы, бог знает как оказавшиеся чуть не в каждом дворе; может, случай их занёс, как и этих людишек.
При каждой мазанке худо-бедно возникло своё хозяйство: дощатый сарайчик с углём или закуток с козочкой. У кого-то в загонах из сетки-рабицы квохтали-крякали куры-ути, кто-то завёл кормильца-йешака и развозил по окрестностям на сером ушастом каторжнике бидоны с водой…
(Но это всё до войны. Сейчас какие куры! Сейчас только лягухи в хаузе раскатывали свои рваные трели.)
А в Дом визиря вселился тогдашний Большой начальник. И с тех пор в нём сменялись всяко-разные начальники – кто поважнее, кто помельче. За несколько лет до войны из Ташкента прислали на повышение Сергея Арнольдовича Бессонова, и его семья уютно здесь расположилась – будто всегда здесь была, будто её врисовали в эти декорации, – приняв и восточный колорит дома, и даже его бухарский уклад. Не говоря уж о призрачных тенях прекрасных насельниц гарема…
…А что – гарем? – откуда всплывает в памяти этот «гарем наоборот»? – тоже замечание отца, случайно услышанное? Память скользит-рассеивается только потому, что Ицика в ту пору никакие гаремы не интересовали.
* * *
Дом визиря, особенно на первый восхищённый взгляд, представал видением из сказки: остроугольные арочные окна по всему фасаду, высокие потолки в старинном бухарском стиле. В двух больших залах потолки купольные, украшенные резьбой по ганчу, к тому же раскрашеные: на лазурном фоне изысканная чёрная вязь: плоды и листья, пересыпанные сурами Корана. Эти расписные потолочные небеса подпирали четыре тонких деревянных столба, навершия которых, в виде двухрядных сталактитов, прописаны были тусклой позолотой… В общем, как называл это Абрахам с лёгкой усмешкой, «азиатчина, деспотичное величие Бухарского эмирата»…
Дворовая ребятня, выраставшая на фоне этих декораций, взирала на них с почтительного расстояния. К веранде, опоясывающей Дом, без особой нужды не приближались, хотя из водяной колонки, явно принадлежащей Дому, воду все качали беспрепятственно. Колонка была старинная, чугунная, с мощным рычагом и толстой пенистой струёй воды, ледяной даже летом.
Хозяева Дома, вернее, его важные постояльцы были людьми спокойными и отстранёнными. Притеснений или там особой неприязни остальные обитатели двора от них не видели, но и соседской задушевности не ожидали – начальство, оно начальство и есть.
Сергея Арнольдовича разновеликое и разномастное население двора считало существом таинственным. С одной стороны, его почти никогда не бывало дома: мрачноватый, энергичный и талантливый военный инженер, нетерпимый к безделью и разного рода «убожествам» – он вечно пропадал в разъездах по каким-то важным стройкам или по военным предприятиям, эвакуированным в Бухару и область из других республик.
В то же время он как бы никогда дом и не покидал и в течение дня возникал то на веранде, то в кухне, мелькал за окнами комнат, обустраивал что-то в саду… Ибо Владимир Арнольдович, брат-близнец хозяина, похож был на него до оторопи. Лицо, фигура, голос…
Вот походки были разными. Шаги Сергея Арнольдовича – тяжёлые, твёрдые – были слышны в доме, ещё когда он поднимался по ступеням на веранду. Владимир же Арнольдович, Володя, будто скользил в войлочных тапках по навощённым мастикой деревянным полам. Возникал внезапно и так же внезапно пропадал за высокими дверями с витиеватой резьбой.
Однажды на примерке, белея полными обнажёнными плечами, Ольга Францевна, не слишком в жизни разговорчивая, обронила, что Володя… он, знаете ли, совсем другой, чем Сергей Арнольдович. Он и родился позже на целый час. Замешкался в материнской утробе, замечтался… Таким и вырос – мечтательным… Покойная свекровь рассказывала, что старший мальчик опекал брата с младенчества, буквально кормил его из собственной бутылочки, вынимал соску из своего рта и отдавал брату, криком требовал внимания взрослых, если замечал, что тот в опасности или обмочился. И Володя… он так и остался с братом, даже когда тот женился. С нами он всю жизнь, добавила Ольга Францевна, всюду с нами и для нас живёт… Потому как не приспособлен к устройству собственного быта.
Зельда привыкла, что полуодетые дамы на примерках бывают гораздо говорливее одетых; будто, освобождаясь от платья, снимают покровы совсем с иных тайн и умолчаний. Впрочем, ничего разоблачающего Ольге Францевне не было нужды произносить. Все обитатели Дома визиря, как и все жители двора, и так знали, что Хозяйка придерживает подле себя дубликат Хозяина: вкрадчиво мягкого, мечтательного наперсника, хозяйскую тень с бесшумно скользящей походкой.
* * *
Однажды, явившись с примётанным платьем на примерку, Зельда застала в тишине вечереющего дома эту молчаливую пару.
В комнатах ещё не зажигали света, деревянные столбы веранды ещё стояли по колено в солнце, в арочных окнах мельтешила молодая листва, а с подоконников медленно сползала позолота последнего луча.
Там они и стояли, перед окном: Ольга Францевна, уронив руки вдоль тела, глядя куда-то поверх деревьев, а у неё за спиной, обнимая её за плечи, молча стоял Дубликат, так же отрешённо глядя в окно.
Первым порывом сконфуженной Зельды было немедленно исчезнуть, по крайней мере, отступить в гостиную, а затем громко постучать в дверь… Но застылая красота этой минуты захватила её, остановила. Она продолжала стоять на пороге, не в силах глаз отвести от этой пары. Было столько в ней печальной любви, что втроём – те двое у окна и Зельда в обнимку с примётанным платьем на пороге комнаты – они стояли не шевелясь, пока на кухне не задребезжал крышкой закипевший чайник.
Владимир Арнольдович снял руки с плеч женщины, отстранился и, невозмутимо минуя в дверях растерянную Зельду, заскользил по коридорам и комнатам в сторону кухни.
А Ольга Францевна спокойно проговорила, не оборачиваясь:
– Зельда, милая, не сшить ли нам рубаху для Володи из той голубой бязи?
И вот что поистине удивительно: вернувшись домой, Зельда словом не обмолвилась мужу об этой сцене, не смогла – Абрахам, человек незыблемых устоев, скривился бы от омерзения…
Весь вечер она была рассеянна и думала о стыдном: ведь
