Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Не бойся, хуже, чем сейчас, мне не будет, а я должен собственными глазами видеть результат моего пренебрежения, моей вины. Пусть это будет моей карой. Я заслужил её, пойдём…
У Евгения не вышло ещё из памяти состояние замка, когда его покидал.
Это запустение показалось ему страшным, как бы целым веком отдалённое от очень ещё давнего прошлого. В покоях отца он встал на колени и помолился. На полу лежали бумаги, связанные его рукой; он собрал их и сложил на столе.
– Людские усилия тщетны, – сказал он Заранку, – чтобы сохранить то, что Бог обрёк на уничтожение. И мы, и наши памятки должны стать прахом. Мы долго боролись с предназначением, а рука Его толкнула нас к краю этой пропасти.
Каждую минуту Евгений спрашивал о пропавших предметах. Ему не могли ответить, что с ними стало, и не столько их уничтожила война, сколько людская жадность или пренебрежение. Оставшиеся портреты семьи молодой Спытек велел отвезти в костёл и их в нём поместить.
– Там будут в сохранности, – сказал он грустно.
Портрет красивой женщины с кровавой полосой на шее, как говорили, сорвался со стены и лежал на полу, потому что никто его поднять не осмеливался.
Евгений поднял его, посмотрел на лицо, улыбающееся ему, и попрощался грустным взглядом. Из доспехов едва остались проржавевшие элементы; из более мелких портретов много висело у управляющего.
Дорогих вещах было не досчитаться; всё сваливали на войну. Наконец наследник Мелтшынцев, погружённый в мысли, вошёл в замковую часовню. Та только одна уцелела и ничто не изменило в ней даже места. Люди боялись трогать Божью собственность… Спытек со своей тоской остановился на пороге. В довершении несчастья он не мог молиться; источник молитвы в нём высох, вера умерла, сердце стало равнодушным. Молодой, он не имел слёз, несчастный, он не имел надежды, больной, он не хотел жить; его трогали одни воспоминания.
– Теперь, мой друг, – сказал Евгений Заранку, – расстанемся на какое-то время, меня святая воля обязывает. Ты исполни тут сложную миссию мстителя за мои обиды… даю тебе неограниченную власть, даже прощение от моего имени. Делай что хочешь, на что тебя сердце вдохновит. Я должен ехать.
Заранек догадался о цели путешествия Спытка и снова боялся её последствий, не зная, что делалось с матерью Евгения. Он не решался ей объявить о прибытии сына.
Карета более часа стояла запряжённая. Молча сел в неё молодой человек, у которого едва было столько сил, чтобы взойти на ступень. Кони двинулись к Рабштынцам и мысль вместе с ними. Мотаясь по свету, Евгений, хоть и писал матери (не объявляя ей, однако же, о своём скором прибытии), не имел от неё никакой вести. Уже в дороге, делая из себя жертву семейной неприязни, он решил первым направиться в Рабштынцы, подать руку Яксе и упасть в ноги матери. Бедняга чувствовал, что жизнь его протянется уже недолго; обречённый на смерть врачами, перед смерью он хотел попрощаться с матерью, умолять её, чтобы приняла от него в подарок имение и примириться со всем светом.
В сердце Евгения смерть всякую желчь и горечь пропитывала любовью и стремлением к покою и миру. У него были мгновения возмущения и гнева, как вчерашние, но те он быстро в себе подавлял, вспомнив о суетности жизни, о её мелочных делах, бренности этих мушиных страстей, которые взмахивают крыльями над крошками трупного праха. При близком знакомстве Евгений пробуждал сострадание и привязанность.
На самом деле был это ум незаурядный, а сердце такое чистое и благородное, каких мало; прежде всего – мягкость, доброту и снисходительность он имел неисчерпаемые. Обман, обида по отношению к более слабому возмущали его, добродетель – воспламеняла; но с этим чутьём, прямо до раздражения деликатным, он был скорее свидетелем, чем деятельным участником жизни, скорее дилетантом в ней, чем артистом. Ничего его не интересовало, он не верил в будущее, чувствовал себя нейтральным, осуждённым… думал о других, о себе думал как можно меньше.
Это душевное состояние не сделало его ни мрачным, ни кислым, напротив, он был чуть ли не весёлым, наслаждался видом мира, восхищался искусством, проводил над книжками ночи. Занимали его литературные споры, театр, новые сочинения, всё артистическое, что отрывало от настоящего. С тем ни примириться, ни прожить минуты не мог; это друзья должны были ему закрывать, так, чтобы его не касалось. Всё, что было расчётом, интересом, выводило его из себя и утомляло. Он с радостью терпел очень большие траты, лишь бы не касаться повседневной рутины жизни. Евгений был во всём похож на пилигрима, каким был, только проходящего по земле, чтобы повернуть в какой-нибудь другой, лучший, незнакомый край.
Когда карета подъехала к холму, на котором стояли руины рабштынского замка, Евгений приказал вознице остановиться, вылез и пошёл пешком. Из двух посещений этого места у него остались смутные воспоминания, которые с настоящим положением он как-то согласовать не мог.
У подножия холма, именно там, где остановился, он заметил простой чёрный, деревянный крест, обвязанный траурной белой лентой. На нём была деревянная фигура Спасителя, а внизу он прочёл надпись:
«За душу Иво прошу вздохнуть к Богу».
Так на пороге его встретила судьба, принёсшая ему в подарок известие о смерти того, который долго был последним заклятым врагом его рода и дома, из-за которого он потерял мать… и остался сиротой…
Этот крест избавлял его от тяжёлой минуты сомнения, снимал с его плеч бремя, но отбирал у него надежду на прощение и примирение на земле.
Он остановился у его подножия и, задумчивый, не скоро побрёл по дорожке, ведущей к холму. Всё там теперь выглядело иначе, по-деревенски скромно, но мило и порядочно. Из зарослей сделали клумбы, которые буйно разрослись.
В их окружении был виден каменный дом, переделанный из крыла уцелевшего замка, но выглядел богато и красиво. По внешнему виду было видно, что над ним бдили заботливые глаза, сердце и рука. Но в том дворе, усеянном цветами, которые сковал ранний октябрьский мороз, не было живой души; один старый, исхудавший пёс лежал у порога, поднял голову, залаял и, рыча, ушёл.
Евгений вошёл в сени, и там ещё никого не нашёл. Машинально, ведомый инстинктом, с бьющимся сердцем вошёл он на
