Дикая карта - Ольга Еремина
– То вы на крылосах пели, а ныне вся обитель – ваша церковь. На Конюшенных воротах запоют «Слава тебе, Боже!», так на Водяных откликнутся «Алилуйя»! – благословляя певчих, ласково говорил Иоасаф.
Игумен исхудал, резкие морщины прошли по щекам сверху вниз, и лик его стал суров и милостив одновременно, как лик на иконе Преподобного Сергия.
Сына своего Роща поставил на утлом месте стены между Конюшенными воротами и Житничной башней, а сам определил себе место на утлой же стене у Пивного двора. Огорчался, что нет сил и людей расчистить и углубить рвы вдоль стены со стороны Служней слободы, выкопанные поздней осенью. Да и не пускали враги в рвы.
Седьмого июля вновь, как осенью перед приступом, в станах Сапеги и Лисовского трубили в трубы. Великий шум стоял до полудня. Позже появились литовские люди верхами, скакали вокруг города, махали саблями. Иные расчищали места, устанавливали пушки и пищали. К вечеру вновь задудели, понеслись по окрестным полям, размахивая знамёнами. Некоторые, гарцуя, подъезжали под самые ворота, хвастали тем, что сожгли города многие. Казаки атамана Останкова особенно забористо бранились в ответ – хотелось выманить врагов на разговор, побольше узнать о том, что происходит на земле русской.
Тёплый летний день угасал. На заре пал туман, зажглись на горах вокруг монастыря костры, стало тихо.
Сильно пахло свежим дёгтем: изготовившиеся к бою намазали шеи да щёки, дабы не зажрали комары. Запах нужников висел над всеми стенами – ничего, приговаривали осаждённые, дождь – он всё смоет. Лишь бы выстоять.
Мужчины и женщины, расставленные по пряслам, молчали. Только от Конюшенных ворот вдруг донёсся хохот. Там жёг-приплясывал Гаранька-каменотёс:
– И возговорят тогда монаси: а как мы от осады отстанем, так на пусте жить не станем, и в анбаре простору прибавим: рожь да ячмень в солоды обрастим да пива наварим, бражки насидим, вина накупим. Учнём крестьянам наряжать колокола отвязать, да велим на торг провожать да на вино променять! А как мы строгого архимандрита избудем да доброго добудем, который горазд лёжа вино и пиво пить, а к церкви бы пореже ходил да нас бы, богомольцев, почаще на погреб посылал, так мы учнём радеть, а ему, архимандриту, добра хотеть!
Казаки отирали слёзы, выступившие от смеха:
– Вот потеха!
– Жарь ещё, рыжий!
Гаранька, в посконной рубахе, с бердышом в руке, сверкая жёлтым глазом, продолжал, притопывая правой ногой:
– Да он же, архимандрит, нам, богомольцам, изгоню чинит: когда ясти прикажет, а на стол поставят репу пареную да редьку вяленую, кисель да посконная каша на вязовой ложке, шти мартовские, а в братины квас наливают да на стол поставляют. Вот нам, богомольцам, несладко: шти да хрен, да чашник Ефрем. По нашему бы слову архимандрит ходил, так лучше бы для постных дней вязига да икра, белая рыбица тельная да две паровые, да ушка стерляжья, да трои бы пироги, да двои блины: одне бы с маслом, а другие с мёдом, да пшонная бы каша и кисель с патокою, да пиво бы мартовское, да перевраной бы мёд.
– Ишь губу-то раскатали! – рыкнул атаман Сухой Останков. Но беззлобно: в голосе смех слышался. – Гаранька, где твоё место?
– Здеся! – звонко, с дурашливой готовностью ответил парень.
– Здеся… – проворчал Сухой. – Ты один стоять должон, а народу тьму округ себя собрал.
– Дак я ж их не сгонял, сами они…
– По местам разойдись!
Казаки, ухмыляясь, расходились, приговаривая:
– Уха стерляжья да ляжка говяжья… Дожить бы!
Неслышно текло время. Вот в летнем небе зажглись неясные звёзды, лишь на севере светлая полоса тлела, не исчезая, а приступа всё не было. Внезапно стало явно: сумерки живут, шевелятся, движутся. Это в полном молчании, аки аспиды, подползали к стенам окаянные, таща с собой рубленые щиты, лестницы, туры да проломные ступы.
Маша Брёхова стояла рядом с Митрием на Пивном дворе, недалеко от воеводы. Она взяла милого за руку, сжала крепко:
– Митя, мне страшно.
У вестового у самого от томительного ожидания холодело под сердцем, но он крепко обнял девушку за плечи, сказал ласково:
– Не бойся, родная! Господь с нами.
В этот миг зажглись огни на Волкуше и Красной горе, громыхнули разом орудия – свист и гром раздался, содрогнулись стены и башни. Содрогнулись, но не обрушились.
В ответ донеслось согласное пение: это Иоасаф и все немощные собрались в Троицком соборе на молитву, вознося голоса свои к преподобным чудотворцам Сергию и Никону.
Криками, воплями отозвалось вокруг: множество врагов устремилось на обитель со всех сторон. Укрываясь щитами, тащили лестницы и стенобитные приспособления.
Из подошвенных бойниц били пушки и пищали, из щелей кололи копьями и тыкали палками, не давая приставлять лестницы, со стен метали камни, лили вар с нечистотами, сыпали золу.
Маша, увидев перед собой оскаленную харю, сначала отшатнулась, но от крика Митрия очнулась: захватила совком золу и, улучив мгновение, швырнула золу прямо в харю. Завыло, закричало за стеной. Страх прошёл, и Маша даже своими руками толкнула приставленную к стене лестницу. Та оказалась тяжёлой – лишь пошевелилась. Митрий пришёл на помощь, упёрся в перекладину бердышом, с силой толкнул. Маша сражалась. Когда же кончилась под рукой зола, сыпала известь в скверные глаза озверевших врагов.
И как раз у Пивного двора додрались воры к острожку, что пригорожен у колодезя для воды, и зажгли сруб отводной башни, и прислонили уже лестницы.
Полоса зари, перетекая по небосклону, сдвинулась на восток и расширилась. В предрассветном мареве увидели от Водяной башни головщик Гурей Шишкин и сотник Микула Волжинский, что вот-вот перелезут враги на стены, и кинулись с города на Пивной двор. За Гурием побежал монастырский служка Гриша Рязанов, а с Микулою немногие стрельцы да два казака Сухово приказу.
Дружно ударили, и воров от острога отбили, и огонь залили. Митрий, достав саблю, вслед за Микулой Волжинским бросился вслед убегающим врагам, и уже занёс руку, чтобы рубить, как услышал крик:
– Смилуйся!
Длиннобородый мужик в тегиляе кинулся на колени, вздевая руки:
– Пощади!
В запале Митрий проскочил мимо, и мужика того погнали в город подоспевшие стрельцы.
На всех стенах битва кипела. Лишь когда солнце раскалило землю, тогда изнемогли бьющиеся – и откатились назад нападавшие, а монастырские помчали всугон – и тридцать пленных взяли – панов и русских изменников. Коих догнали, коих, не могущих вылезти, из рвов достали. Сами же все отошли здоровыми,
