Валентин Лавров - Катастрофа
— К сожалению, такими честными оказались далеко не все, — печально протянул Бунин. — Особенно изолгалась интеллигенция.
Грузинский улыбнулся:
— А что еще им остается, этим «прогрессивным деятелям» — Луначарскому, Клестову, Гржебину? Ведь они — большевики, всегда были за революцию, готовили ее. Сказали А, говорят Б.
Бунин сжал кулаки, разволновался. Он поднялся, стал расхаживать по комнате. Повернулся к гостю:
— Да что там большевики! Сам беспартийный «серафический» поэт (так называл его Гумилев) Блок прозаически обосновал зверства большевиков и заодно — мужицкую жестокость. Читали январский номер журнала «Наш путь»?
Грузинский неопределенно пожал плечами. Тогда Бунин подошел к письменному столу, долго, с ожесточением рылся в ящиках и наконец извлек журнал.
— Вот оно, самое: «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью».
— Неслыханно! Русский поэт оправдывает варварство и убийства! Неужели Блок ослеп? Неужели теперь он не покраснел за большевистский мир в Брест-Литовске? Неужто не видит, как «отцы революции», боровшиеся под знаменами «всеобщего равенства», народ ввергли в нищету, а сами заняли роскошные дворцы, катаются с любовницами на авто?!
— Наверное, — согласно тряхнул головой Грузинский, — тот же Луначарский не «буржуйкой» отапливается.
— Рыба тухнет с головы!
— Иван Алексеевич, а вы слыхали, что Ленин и его правительство собираются переезжать из Питера в Москву?
— Слух упорно ходит. Что ж, то разрушали из пушек древний Кремль, а теперь будут царские палаты занимать. Кто был ничем, тот стал уж всем!
…Это была их последняя встреча. Ровесник Юлия Бунина, Грузинский умрет в Москве через двенадцать лет, в январе тридцатого года. Ему будет семьдесят один год.
Бунин об этой смерти даже не узнает: слишком далеко друг от друга раскидает их жизнь.
КРЕМЛЕВСКИЕ КОРИДОРЫ
1
— Придет марток — не удержишь порток! — ворчал Бунин, собираясь выходить на улицу. Солнечные дни, стоявшие на минувшей неделе, сменились слякотью, грязью, сырым порывистым ветром.
— Калоши надень! — наставляла Вера Николаевна.
— Если бы не к Ивану Фадееву идти, то и носа на двор не высунул.
Твердо решив покинуть Москву и почти будучи уверен, что расстается с домом надолго, Бунин продолжал распродавать свою большую библиотеку.
— Пусть достанется книжникам! А то ведь «революционный пролетариат» костер сложит! — рассуждал Бунин. И он отправился к полюбившемуся ему молодому, ширококостному и длиннорукому букинисту Фадееву, державшему свою лавочку на Лубянке:
— Пусть все вывозит!
Где-то в полдень Бунин миновал университет на Моховой и приближался к Тверской. Вдруг, шагах в полусотне впереди, беспрерывно нажимая на клаксоны, от гостиницы «Националь» отъехали несколько автомобилей. На них, грозно ощетинясь штыками, на подножках стояли красногвардейцы.
Автомобили, набирая скорость, рванули к Троицким воротам Кремля.
— Правители поехали! — с восхищением произнес прыщавый парень в длиннополом черном пальто и с рваным портфелем под мышкой.
— Сам Ленин, говорят, у нас в Москве теперь жить будет. Кр-расота!
* * *
«Жены всех этих с(укиных) с(ынов), засевших в Кремле, разговаривают теперь по разным прямым проводам совершенно как по домашним телефонам».
Ив. Бунин. Окаянные дни.
Новые насельники Кремля, оказавшись за кружевом древних стен, сразу же почувствовали себя непринужденно, словно родились не в разных местечковых поселениях, а великими князьями.
Впрочем, обратим взор к любопытным событиям, разыгравшимся несколькими днями раньше в Петрограде.
2
9 марта 1918 года в Смольном стояла небывалая суматоха. Наружная охрана была значительно усилена. Вовнутрь никого, кроме правительственных чиновников, не допускали. Ходоки, просители, жалобщики, прибывшие с разных концов России, бесплодно пытались добиться начальства.
А начальству было не до пустяков. В громадные ящики упаковывались бумаги, секретные документы, пищущие машинки, бутылки с чернилами и коробки с перьями.
Сотрудницы и сотрудники сбились с ног. В кабинете № 75, где размещался Бонч-Бруевич, было шумно, многолюдно, накурено и надышано. Управделами, вытирая пот с сального, небритого лица, охрипшим голосом отвечал на вопросы сотрудников, кричал приказы в телефонную трубку, то и дело убегал по вызову Ленина. Суматоха была такой, будто враг подходит к городу.
Все было гораздо проще…
Вот в кабинет медленно вполз грузный, вечно потевший и неприятно пахнувший нарком юстиции Штернберг. Возмущенным голосом начал кричать:
— Что за бардак! Ящиков для бумаг дали всего сорок штук, половина из них разваливается…
— Претензии по поводу ящиков не ко мне, к Дзержинскому, — нервно дернул головой Бонч-Бруевич. — А вот он и сам.
— Феликс Эдмундович, ваши заключенные плохо ящики сколачивают, разваливаются, — визжит Штернберг.
Дзержинский, сухощавый, подтянутый, с усмешкой роняет:
— Конечно, если обдирать стены и набивать ящики бронзовыми канделябрами, то они эти пуды не выдержат.
— Вы лучше расстреляйте с десяток саботажников, тогда остальные работать будут лучше! — брызжет слюной Штернберг. — Безобразие.
Дзержинский с ненавистью смотрит на обрюзгшее лицо наркомюста и сквозь зубы цедит:
— Замолчите! И все казенное имущество верните. Мои люди проверят, что вы тащите из Смольного.
Бонч-Бруевич, как опытный рефери в жарком боксерском поединке, бросается между соперниками:
— Тихо, тихо, товарищи! Нас ведь слышат… Я сейчас пришлю двух плотников, они ящики сколотят.
Обратился к Дзержинскому:
— Вы за грузовиком? Я уже распорядился. Будет с минуты на минуту.
Обменявшись взглядами, полными ненависти, наркомы покидают кабинет.
В него влетает Михаил — брат Бонч-Бруевича.
— Вова, — кричит он с порога. — Выручай! У нас отбирают два купе. Ты сам военрук Высшего военсовета! Возьми солдат и отбей купе. Неужели учить надо?
Тот радостно хлопает себя по лбу и исчезает — воевать купе.
В кабинет неслышно входит Зиновьев. Он чувствует себя единственным хозяином Питера. Понаблюдав за суетой, дав «ценные» указания Бонч-Бруевичу, вытянувшемуся перед вождем, также тихо покидает кабинет № 75.
Зиновьев очень рад этой эвакуации. Он первым дал совет Ильичу:
— Столицу оставлять в Питере небезопасно. С военной точки зрения. Немецкий флот может появиться в ближайших водах Балтийского моря. Да и заговорщиков много развелось здесь…
— Хотите от нас избавиться? — блеснул хитрым глазом Ильич. — Знаю вас! И потом: что скажут люди! Что большевистское правительство дезертирует из революционного Петрограда? Ведь Смольный стал синонимом Советской власти.
Вскочив из-за стола, он в волнении забегал по кабинету. Он и сам вынашивал мысль о переезде, но, не приняв окончательного решения, мнение это высказывать остерегался.
— Пусть Троцкий зайдет ко мне, — распорядился Ленин. Тот, словно ждал за дверью приказа, тут же вырос в проеме.
— Лев Давидович, как вы относитесь к мысли, чтобы мы, правительство, переехали в Москву?
Тот начал задумчиво щипать бородку:
— Сложный вопрос! Не поймут нас рабочие массы.
— Вот и я говорю! — согласился Ленин. — Не поймут.
Он опять нервно заходил по кабинету. Вдруг остановился возле Троцкого, начал крутить пуговицу на его френче:
— А если немцы одним скачком возьмут Питер? Более того, останься мы в Петербурге, мы увеличиваем военную опасность для него, как бы провоцируя немцев захватить Петербург? А?
Ленин с интересом вперился взглядом в Троцкого.
— Надо не бегать, — твердо сказал тот, — надо защищать Питер. Смольный — колыбель революции.
— Какая, к чертовой матери, колыбель! — вдруг вспылил Ленин. — Привыкли блядословить. «Колыбель, колыбель…» Что вы калякаете о символическом значении Смольного? Смольный — потому Смольный, что мы в нем. Переберемся в Кремль, и вся ваша бутафорская символика перейдет к нему. Так говорю? — он повернулся к Зиновьеву.
— Безусловно, вы правы, Владимир Ильич.
— То-то! — торжествующе произнес Ильич. Он почувствовал облегчение оттого, что наконец принял решение.
Вызвав Михаила Бонч-Бруевича, Ленин распорядился:
— Напишите рапорт о ваших соображениях по поводу переноса столицы в Москву. С военной точки зрения.
