Валентин Лавров - Катастрофа
Бунин с интересом и надеждой взглянул на «буржуйку»:
— Почему такое название? Это специально для бывших буржуев? Ну что ж, попробуем…
Он собрал листы использованных рукописей, набил ими печку, сверху положил ножки от разбитой табуретки.
Все это он поджег.
Вспыхнул огонь, повалил густой едкий дым — в комнату.
Бунин кашлял, махал руками, выскочил в коридор. На помощь пришла опытная кухарка.
— Это ветер дым в трубу гонит. Надо топить умеючи!
И действительно, у кухарки дым пошел по трубе куда надо, печка скоро накалилась. Бунин неловко дотронулся до нее и сильно обжег руку. Он ругал печку, большевиков, революцию и их императорское величество Николая Александровича, который допустил и революцию, и большевиков.
Но помещение нагрелось, Бунин снял пальто и сразу повеселел. Он с удовольствием произнес:
— Час в добре пробудешь — все горе забудешь!
Но «буржуйка» оказалась удивительно прожорливым чудовищем. Ее ненасытное чрево моментально поглощало бумаги, табуретки, доски от изгородей.
Вера Николаевна выходила на улицу с саночками, пытаясь найти и привезти что-нибудь сгораемое. Однажды, вся взмокнув, приволокла почти половину телеграфного столба. Бунин так и ахнул, расцеловал жену. Два дня «буржуйка» весело трещала, накалялась, распространяя вокруг себя тепло, дым, радость.
Оставалась другая проблема — голод. Праздник у Станиславского вспоминался как сладостный сон. К весне в городе почти нечего стало есть. Москва мерзла, голодала, тощала, болела, вымирала. На улице то и дело попадались дроги с бедным гробом, за которым печально брели близкие покойнику люди.
Однажды Бунин вместе с женою припозднился у Юлия. Возвращались по освещенным призрачным лунным светом улицам. За любым углом их могла поджидать неприятная встреча с бандитами. Бунин на всякий случай носил с некоторых пор в кармане револьвер. Это его успокаивало, хотя чувство страха ему не было свойственно. В трудные минуты он все чаще испытывал браваду, передавшуюся ему, видать, от отца, воевавшего на Севастопольских редутах. Это чувство горячности и веселого азарта вообще было свойственно старому русскому офицерству.
Вдруг послышался скрип полозьев. Навстречу Буниным тяжело двигались влекомые битюгами розвальни. На них было что-то навалено горой.
Когда розвальни приблизились, Бунин испытал ужас: из-под накинутого на кладь рваного брезента торчали голые ноги. Кто были эти несчастные?
Приятель Бунина, который вскоре разделит его судьбу изгнанника и обретет имя одного из крупнейших в мире философов, Федор Степун вспоминал:
«За годы военного коммунизма всего не хватало в Москве. Люди тысячами умирали с голоду, от тифа и «испанки». Очереди на гроба были так же длинны, как на хлеб. Только одного было вдоволь — трупов в анатомическом театре. По свидетельству известного врача, у большинства из них были прострелены затылки».
Исчезли папиросы. Бунин покупал табак, закручивал его в газетную трубочку и вставлял в желтый мундштук из слоновой кости. Покуривая, он говорил жене:
— Самое страшное, что все мы постепенно перестаем ужасаться творящемуся в мире безумию.
Вода в водопроводном кране все чаще стала замерзать. В лучшем случае она сочилась по капельке. Чтобы вымыться в ванной, надо было натаскать из уличной колонки воду, подогревать ее на твердо вошедшей в новый быт «буржуйке» и мыться над тазиком.
Бунин чертыхался:
— Чтоб революционерам самим всю жизнь так полоскаться! Бедным революционерам в конце концов пришлось еще хуже.
3
Хозяйские заботы все же были на плечах супруги, которая сейчас оказалась в постели с простудой. По этой причине Бунин впервые за зиму отправился на рынок — Смоленский. Своими глазами он увидал, что это такое — советский рынок. В нем, как в зеркале, отразились все те перемены, которые произошли в жизни.
Если прежде рынок был царством крестьян, лавочников и кухарок, то теперь Бунин увидал среди них новый социальный элемент— бывших помещиков, богачей, крупных чиновников. «Недорезанным буржуям» большевики отказали в снабжении, продовольственные карточки им не полагались. Зато великодушно предоставлялся выбор: или умереть с голоду, или самим изыскать способы пропитания. Единственная надежда на спасение от голодной смерти — продажа вещей, которые еще не успели реквизировать.
Теперь бывшие статские и тайные советники, герои Шипки и Цусимы — полковники и генералы — все, кому повезло (пока!) уцелеть от расправы, — длинными рядами, плечо к плечу, стояли или сидели на чем Бог послал и держали перед собой самые различные предметы. Это были картины, книги, часы, носильные вещи, посуда, каминные решетки, гардины, сюртуки, панталоны…
Вдоль рядов, лениво оглядывая товар и продавцов, прохаживались с сытыми мордами спекулянты и посредники. Порой они останавливались, брали в руки фрачную пару или старинную, хорошего письма картину, сквозь зубы презрительно торговались, давали десятую часть цены и вальяжной походкой шли дальше.
Бунин живо представил себе этих униженных продавцов — такими, какими некоторые из них были до октября семнадцатого года: важными, сановными, везде принимаемыми с почестями и улыбками. Делали они карьеру по разным министерствам и департаментам, исполняли предписания с самого верха, от государя получали ордена, выслугу лет и высокое, многотысячное жалование. Дома их были богаты и просторны, слуги вышколены и чисто одеты, лошади и коляски изящны и дороги, семьи ездили отдыхать в Ниццу. За один вечер можно было спустить в карты несколько сотен рублей, и это никак не отражалось на их бюджете.
Казалось, ничто и никто не может изменить налаженный веками образ жизни: впереди они могли ждать награды, новые повышения и чины, а затем — большой и заслуженный пенсион. Они честно, как могли, служили процветанию России, и все эти блага были ими заработаны.
И вот все в одночасье изменилось. Теперь вместо почестей — унижение, вместо богатства — торговля разным хламом… И в любой день, в любой час могут явиться в ту конуру, куда теперь их загнали, люди в кожаных тужурках и с жестким выражением на лицах. Они оторвут их от плачущих жен, детей, внуков и уведут… Навсегда!
Впрочем, вон того сгорбленного старика в дорогой, тонкого сукна военной шинели могут приговорить и к «мягкой» форме наказания— к «условному расстрелу». Старик, высокий, весь источенный легочной болезнью, с нездоровым румянцем на щеках, постоянно кашляет и сплевывает в платок кровяные сгустки. Зачем тратить революционную пулю, когда царский сатрап и так в тюремной камере быстро загнется?
Ах да — «условный расстрел»! Это интересное большевистское новшество, вполне неслыханное. Царские министры для смягчения карательной системы придумали институт условного осуждения. Зато большевики сообщили, что недавно в городе Жиздра разоблачена «банда контрреволюционеров». Главарь расстрелян, двадцать семь человек «условно приговорены к расстрелу».
Бунин обвел взглядом людей, его окружавших, и невольно подумал: «Господи, да ведь мы все под «условным расстрелом» ходим. Пребываем в сумеречном состоянии между жизнью и смертью. Чтобы пролетарская пуля продырявила затылок, не надо быть активным борцом против большевиков, достаточно быть просто «буржуем». Смерть вошла в домашний обиход, стала неотъемлемой частью существования в стране Советов. А люди еще этого не поняли ясно, иначе начались бы массовые помешательства и самоубийства! Ведь нормальный человеческий разум этого выдержать не может. Что там инквизиция средних веков! Ничто не идет в сравнение с нынешними зверствами!»
* * *
…Кто-то тронул плечо Бунина. Перед ним стоял сухонький, чистенький старичок академического вида лет шестидесяти, с седыми усами и традиционной для русской профессуры бородкой клинышком. Это был Алексей Евгеньевич Грузинский, научный! сотрудник Румянцевского музея, крупный знаток народного творчества во всех его видах, исследователь жизни великих людей, переводчик, критик и прочая, прочая.
Бунин восхищался его преданностью науке и радовался его: дружбе с братом Юлием. Оба они отличались чувством общественного долга, который будет изрядно забыт в последующие десятилетия. Грузинский, как и Юлий, входил в правления всех, кажется, существовавших организаций — Книгоиздательства писателей, Кассы взаимопомощи литераторов и ученых, Общества деятелей периодической печати и литературы, Литературно-художественного кружка, Чеховского общества и… Нет, не перечислить все организации, в каких Грузинский энергично и бескорыстно работал.
— Я сплю по четыре часа в сутки, — с милой улыбкой он признался однажды Бунину. — Даже если бы жизнь продолжалась, скажем, лет пятьсот, и то всех дел не переделать. А тут каких-то семьдесят, нет, спать долго нельзя. Надо бодрствовать!
