Валентин Лавров - Катастрофа
Грузинский был явно смущен, что встретил самого Бунина в таком неизящном месте, что за хилыми академическими плечами грязный мешок с картошкой, что брюки забрызганы грязью.
— Поменял на новые лакированные штиблеты! — извиняющимся тоном пояснил Грузинский. — Даже ни разу не надел. Жена уже с голода пухнет.
— Но ведь говорили, что Луначарский и Горький организовали помощь ученым!
— Нет, я к этим господам за помощью не пойду, — беззлобно сказал Грузинский. — Скоро весна настанет, можно будет на питание поменять зимние вещи.
Помолчали.
— А вы, Иван Алексеевич, обращались за помощью? Вы — академик, близкий человек Горькому. Были… — поспешно поправился Грузинский.
Бунин так усмехнулся, что стало ясно: к большевикам с протянутой рукой и он не пойдет. Спокойно произнес:
— Я только теперь по-настоящему уяснил себе Господню молитву: «Хлеб наш насущный дай нам днесь…»
Без связи с предыдущим разговором Грузинский сказал:
— Вообще-то я всеми силами избегаю бывать в людных местах. Нет, не потому, что за жизнь боюсь. Я проживу не менее семидесяти лет. Десять лет мне еще надо, чтобы провести текстологическую обработку рукописей Толстого — художественные произведения, дневники, некоторые письма. На людях я стараюсь бывать реже по той причине, что меня пугает изменившееся выражение лиц.
— Я понимаю вас, — искренне сказал Бунин. — Я испытываю то же самое.
Коллеги галантно раскланялись.
— Будем рады видеть вас у себя, — душевно произнес Бунин на прощание.
Сам он уносил с рынка большую селедку — для себя и маленький граненый стаканчик с медом — для жены. Селедка оказалась жирной, нежной и вкусной. Медом же стаканчик был лишь помазан по стенкам, а внутри находился жженый сахар.
— Страшна ты, жизнь! — вздохнул Бунин. Эту фразу ему теперь предстояло повторять долго — до самого своего конца.
4
Третьего марта большевики подписали мир с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. В стране разгоралась гражданская война. И чтобы не воевать на два фронта, большевистская верхушка предпочла капитуляцию (именно таким было «соглашение»!) перед Германией и ее союзниками. Вожди большевизма сознательно шли на развязывание самой страшной из войн — гражданской. Ибо только победа в ней обеспечивала Ленину и Троцкому власть в России.
Еще 10 февраля 1918 года «красный маршал» Троцкий- Бронштейн, дорвавшийся до небывалой возможности распоряжаться судьбой России и ее народов, заявил на заседании Политической комиссии:
— Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру.
В связи с этим заявлением я передаю Объединенным Союзническим делегациям следующее письменное и подписанное заявление:
«Именем Совета Народных Комиссаров Правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов воюющих с нами союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».
Под заявлением стояли подписи Троцкого, Покровского, Иоффе и других большевистских начальников.
Троцкий перед лицом неприятеля провел прием, небывалый в истории. Он демобилизовал русскую армию и «вручил русский фронт покровительству германских рабочих».
Такая «дипломатия» во все времена называлась изменой родине, за нее ставили к стенке. Но у большевиков она вызывала восторг. Петроградский диктатор Зиновьев воскликнул: «Нашей новой формулой («ни мир, ни война») мы наносим этому империализму страшный удар».
Когда Ленина спрашивали: «Что же дальше?», он невозмутимо отвечал:
— Дальше революция в Германии!
«Мировой пожар» раздуть, к счастью, не довелось. И в Германии революция тогда произойти не могла. Хотя армия германцев действительно была сильно разложена. И она никак не была сильнее армии русской.
Ленин, дальновидный политический стратег, этого не мог не понимать. Зачем же он капитулировал перед Германией?
В 1927 году в Париже выйдет книга П.Н. Милюкова «Россия на переломе. Большевистский период русской революции».
Говоря о политике большевиков в Бресте, он с горечью писал: «Хочется сказать: мы имеем дело с сумасшедшими. Но не следует спешить с этим суждением. В этом сумасшествии есть метод».
И все же большевики добились одного — привели немцев в изумление. Но, справившись с оным, те без всяких помех стали занимать российские пространства.
Что русские люди чувствовали, узнавая такие новости? Вот выдержка из дневника Бунина:
«Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а «просто едут по железной дороге» — занимать Петербург…
В «Известиях» статья, где «Советы» сравниваются с Кутузовым. Более наглых жуликов мир не видал».
«В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев.
Все уверены, что занятие России немцами уже началось. Говорит об этом и народ: «Ну, вот, немец придет, наведет порядок».
«Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов…»
«Вчера журналисты в один голос говорили, что не верят, что мир с немцами действительно подписан.
— Не представляю себе, — говорил А.А. Яблонский, — не представляю подпись Гогенцоллерна рядом с подписью Бронштейна».
«На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова:
— Ну а сколько же именно эти мерзавцы получили?
— Не беспокойтесь, — ответил он с мутной усмешкой, — порядочно…»
Николай Семенович Ангарский-Клестов — старый большевик, член парижской группы «Искра» с 1902 года, выпускал книги Ленина. Погибнет как «враг народа» от рук сотоварищей по большевистской партии в 1943 году.
«Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
— Вставай, подымайся, рабочий народ!
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно».
«Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая — то интернационал, то «русский национальный подъем».
Тут мой герой не прав: Ильич всегда искренне не любил русский народ и российский патриотизм. Открыв границу немцам, он мстил (неизвестно, за что?) этому народу и отрабатывал миллионы, которые его привели к власти.
5
К Бунину заглянул на огонек Грузинский.
Тихий, спокойный, словно струящий из себя внутренний свет, он застенчиво улыбнулся:
— Я хочу сделать сегодня маленький литературный вечер.
Он не спеша полез в свой черной кожи портфель с монограммой («Наверно, к юбилею получил!» — решил Бунин). Оттуда достал папку, развязал ее и с непринужденной грацией извлек рукопись самого…
Бунин готов был протереть глаза.
— Нет, не может быть! — проговорил он, приближая глаза к рукописи и с радостью узнавая почерк столь дорогого для него человека. — Ведь это рука Льва Николаевича!
— Да, это неопубликованные фрагменты «Войны и мира». Я, как вы знаете, работаю с архивом Льва Николаевича, разбираю его. Сейчас исследую тексты романа, устанавливаю постепенность его редакций…
Бунин крикнул:
— Вера, иди сюда! Смотри, какое чудо…
Сам он любовно и самозабвенно глядел на большие листы бумаги, исписанные размашистым, округлым, неудобочитаемым почерком своего кумира.
Накормив ужином Грузинского, они уселись за столом. Алексей Евгеньевич ровным голосом читал неизвестного Толстого.
Бунин зачарованно слушал, сладостно внимал каждому слову. И как всегда после чтения толстовских произведений, он испытывал душевное просветление, умиротворение духа.
* * *
Потом они пили чай, быстро вскипевший на раскаленной «буржуйке».
Грузинский все тем же ровным, тихим голосом, каким читал рукописи «Войны и мира», рассказывал:
— Сейчас в трамвае еду, с солдатом разговорился. В ногу тот ранен, в колене не сгибается. Жалко мне его, сердечного, стало. Была у меня луковица, отдал ему. «Эх, — говорит, — барин, насиделся я без дела, прожился весь. В деревне — кому такой нужен, клосный! Пошел в Совет депутатов. Говорю: как я есть защитник отечества и тяжело раненный, дайте мне какое-никакое место. Для пропитания. Отвечают: места нету! А для пропитания и обмундирования— вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их послал куда подале, я честный человек».
