Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
— Ну, вот вы и дома, а мне — туда...
Девушка бесшумно скользнула в сторону и исчезла на едва различимой тропе.
Оставшись один, Хой остановился в нерешительности, раздумывая, что делать: то ли направиться в соседнее село к Кхаку, как он решил сегодня утром еще в Ханое, то ли сначала зайти домой. Он подумал, что лучше, пожалуй, побывать сначала дома, послушать, что говорят в селе, а уж завтра наведаться к Кхаку. Но ведь завтра, возможно, будет поздно. Если он не предупредит своего друга сегодня, завтра (может быть, даже этой ночью) они могут схватить его, и тогда Хой не простит себе этого всю жизнь. К тому же, если он днем заявится к Кхаку, который находится под надзором, местное начальство наверняка заметит это, и тогда неприятностей не оберешься. Нет, лучше не ждать до завтра... И все же, прекрасно понимая все это, Хой почему-то медлил, посматривая в ту сторону, где только что исчезла Соан.
Он долго стоял в нерешительности, пока не почувствовал, что краска стыда залила его лицо. Хой резко повернулся и быстро зашагал по дороге в село Тям.
II
Как и большинство бедных семей, живших на берегах Лыонга, семья Кхака поселилась в пойме, на краю села, среди банановых и тутовых деревьев. Дома здесь стояли далеко друг от друга, так что голоса соседей почти не были слышны. Из года в год, в июле — августе, река вздувалась, прорывала дамбу и, затопив пойму, заливала полсела. Дороги, сады, дворы, даже земляные насыпи, на которых стояли дома, — все скрывалось в мутной, кирпично-красной воде. Спадала она так же внезапно, как и разливалась; постоит несколько дней — и потом за день, а то и меньше уйдет, оставив после себя красноватый ил. И тогда все окрашивалось илом — и стволы деревьев, и стены, и поля, даже руки и ноги у людей и те становились кирпично-красными.
Тропинка, идущая через село Тям, по которой шагал Хой, видно, еще не просохла после недавнего паводка... Хой с трудом пробирался, шлепая по вязкой жиже, скользил и едва не падал в непроглядной тьме.
Наконец он добрался до места. Он застал Кхака за ужином. При тусклом свете крохотного керосинового светильника вся семья сидела вокруг деревянного подноса, поставленного прямо на земляной пол.
При виде человека, внезапно появившегося из темноты проулка, все на мгновение застыли от неожиданности и, отложив палочки, молча уставились на незнакомца. Но тут Куен, сестра Кхака, узнала Хоя.
— Это вы? Давно у нас не были... Тху, что же ты не здороваешься с дядей Хоем?
Куен ушла в дом, засветила там керосиновую лампу и, взяв чайник, скрылась в кухне.
При виде этой мирной картины тревога за судьбу друга немного улеглась, но все же осталось какое-то щемящее чувство: быть может, не сегодня-завтра судьба снова раскидает по свету эту многострадальную семью...
— Как чувствуете себя, тетушка? — обратился Хой к матери Кхака. — Кушайте, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Кхак поднялся, чтобы пожать Хою руку, удивленный и обрадованный приходом приятеля.
— Проходи в комнату.
— Спасибо, не беспокойся, ты сначала поужинай...
Обстановка в доме была все та же, что и год с лишним назад, когда Кхак, после того как отбыл ссылку на острове Пуло-Кондор, вернулся домой. Хой заходил тогда к Кхаку, и тот точно так же сидел за бамбуковым столом в старинном кресле из черного дерева. Деревянный пятистенный дом уже порядком обветшал, и в земляной насыпи, обложенной черепичными плитками, на которой он стоял, темнели трещины. В большой комнате помещался алтарь для поминания предков. Половину дома занимали плоские, похожие на огромные сковороды бамбуковые плетенки с шелковичным червем. А если к этому добавить письменный стол у окна, то этим, собственно, и ограничивалась вся неприхотливая обстановка дома. Лишь несколько латунных подсвечников, курильница из бронзы да стопки книг на алтаре, написанных еще иероглифами, указывали на принадлежность семьи к старой конфуцианской интеллигенции.
От привычного вида этого дома с его подчеркнутой скромностью и непритязательностью на Хоя повеяло умиротворением, а в памяти невольно возникли картины далекого прошлого. Вот он, малыш с черной прядью на макушке наголо обритой головы, входит с отцом в дом дедушки Мая, где его будут учить иероглифическому письму. Хой смутно помнил худощавое лицо с узкой, клинообразной бородкой. Вечно он был чем-то недоволен, этот старый конфуцианец. Нисколько не смущаясь присутствием учеников, старик нещадно поносил французов. Но особенно яростно он честил «эту банду» Хоанг Као Кхая и Нгуен Тхана[4]. До сих пор Хою слышался пронзительный голос старика: «Ха! Теперь губернатором у нас будет этот Ви!.. В наши дни исчадия ада становятся «отцами народа». Видно, конец пришел Стране Юга!» Стоя перед притихшими, испуганными детьми, старик смеялся желчным, похожим на клекот смехом. Когда Хой рассказывал об этом дома, отец печально вздыхал: «Да, не принимает душа старого Мая того, что делается вокруг. И они, конечно, не простят ему этого!» Так и случилось. Как только общество Донг Кинь Нгиа Тхук[5] развернуло свою деятельность, старый Май был арестован и сослан на Пуло-Кондор, откуда уже не вернулся.
Старик умер, но его решительность и энергия жили в его детях и учениках. В тысяча девятьсот тридцатом году Кхака обвинили в принадлежности к партии коммунистов. По решению суда его на двадцать лет сослали туда, где когда-то томился отец, — на Пуло-Кондор. Все уже поставили на нем крест: редко кто возвращался после долгих лет ссылки с этого страшного острова. Однако в тысяча девятьсот тридцать шестом году во Франции к власти пришло правительство Народного фронта и Кхака выпустили на свободу. В родное село он вернулся с чахоткой. Хою было ясно, что, если Кхак попадет в тюрьму сейчас, живым ему оттуда не выйти. И тогда их семья обречена на гибель. Эти мысли проносились в голове, пока Хой дожидался друга.
Вскоре Куен внесла в комнату поднос с чашками и пригласила гостя к чаю.
— Как здоровье вашей семьи? — участливо спросила она.
— Спасибо, ничего.
Кхак вошел в комнату.
— Что же это ты приходишь в дом поднадзорного без ведома старосты? — Он улыбнулся широкой, добродушной улыбкой.
Хой тоже улыбнулся.
— Как ты добрался по такой грязи? Ведь вода сошла только вчера. Боюсь, как бы река снова не взбунтовалась. Поднимется выше — тут уж не до шуток. Прорвет
