Последняя война Российской империи - Сергей Эдуардович Цветков
К чести Российского государства, германскому послу и членам миссии позволили беспрепятственно выехать в Берлин. Пурталес, ожидавший, что вслед за объявлением войны в Петербурге немедленно вспыхнет революция, даже не прислушался к дружескому совету отослать свою коллекцию художественных ценностей на хранение в Эрмитаж, так как полагал, что Зимний дворец будет разграблен одним из первых.
Надежды на революцию оказались преждевременными, зато опустевшее германское посольство 4 августа подверглось дикому разгрому, продолжавшемуся три дня. Беснующаяся толпа, выкрикивая проклятия и ругательства в адрес кайзера, выломала двери, решетки окон, выбросила на улицу мебель, шкафы с кипами бумаг, мрамор и бронзу эпохи Возрождения из коллекции Пурталеса, и наконец сбила с крыши колоссального здания двух тевтонов, держащих коней – олицетворение воинствующей Германии. Бронзовые фигуры были утоплены в Мойке. Министр внутренних дел Маклаков и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский безучастно наблюдали за происходящим. Полиция следовала их примеру. Кадетская «Речь» в эти дни писала о «безобразных уличных сценах, в которых хулиганство пользуется вывеской патриотизма», и призывала, чтобы народное воодушевление не было «обезображено выходками, носящими все признаки настоящего погрома».
Впрочем, выступление Англии на стороне Антанты вызвало всеобщий вздох облегчения и притушило страсти. Известие об объявлении Австро-Венгрией войны России было воспринято уже намного спокойнее, как должное. Массовые патриотические шествия, однако, не прекратились. Морис Палеолог, наблюдавший их из окна французского посольства, записал: «Толпа очень смешанная: рабочие, священники, мужики, студенты, курсистки, прислуга, мелкие чиновники и т. д. Энтузиазм кажется искренним».
Современники единодушно отмечали, что война на первых порах как будто залечила внутренние раны русского общества. По словам дипломата Георгия Николаевича Михайловского[62], «то противостояние общества и правительства, которое было хронической язвой всей русской жизни, внезапно куда-то исчезло. Те же люди, которые еще так недавно не могли говорить о противоположном стане общества или правительства иначе, как с пеной у рта, в настоящий момент работали сообща, и не из тактических соображений, а работали на совесть, всем своим нутром чувствуя, что в этой совместной работе спасение всех. Я не помню ни одной скептической улыбки, ни одного иронического слова с той или другой стороны. Совершилось чудо единения если и не «царя с народом», как об этом говорили всюду разбросанные казенные жетоны и надписи, то, во всяком случае, правительства и общества. Какая поразительная противоположность по сравнению с японской войной! Поражающе изменилось у всех и отношение к царю и царской семье. Если до войны и говорили о Распутине, если в обществе до войны 1914 г. относились к царю без всякого энтузиазма, а очень многие обвиняли его лично в роковом тупике, в котором очутилась Россия, то теперь, в эти первые дни войны, все было ему прощено, все забыто, и так хотелось видеть в нем в эти дни действительного вождя армии и России, что самые скептические умы готовы были идти на какой угодно обман рассудка, чтобы только не потерять этой иллюзии, необходимой для ведения войны».
Правительство было убеждено в полной боевой готовности русской армии. Кривошеин в разговоре с депутатами Думы, потирая привычным нервным жестом свои руки, что было у него всегда знаком довольства, уверял: «Положитесь на нас, господа (т.е. на правительство. – С. Ц.), все пойдет прекрасно, мы со всем справимся». Член Государственного Совета Иван Григорьевич Щегловитов с ироничной улыбкой говорил: «Ошибся Василий Федорович (т.е. кайзер Вильгельм. – С. Ц.), ошибся. Не устоять ему».
На чрезвычайной сессии Государственной Думы 8 августа единение законодательных учреждений с властью было полным. Депутаты приняли все военные кредиты, фракции заключили Священный союз на период войны. Большинство вождей социал-демократии (Плеханов, Троцкий, Керенский и др.) писали и говорили о необходимости борьбы с «феодальным милитаризмом» Германии.
Однако уже вполне отчетливо слышался и голос Ленина с его проповедью пораженчества и «превращения войны империалистической в войну гражданскую». Согласно донесению начальника Петербургского охранного отделения генерала Михаила Фридриховича фон Котена, 1 августа бастовали 27 тысяч человек на 21 заводе. «Выступавшие на означенных сходбищах ораторы, – говорится в этом документе, – подчеркивали общность интересов “всего мирового пролетариата”, настаивали на обязательности для сторонников социалистических тенденций всеми мерами и средствами бороться против самой возможности войны, независимо от поводов и причины для начала таковой… рекомендовали призываемым в ряды армии запасным обратить всю силу оружия не против неприятельских армий, состоящих из таких же рабочих пролетариев, как и они сами, а против “врага внутреннего в лице правительственной власти и существующего в империи государственного устройства”». Это были самые крупные антивоенные выступления в Европе.
Не во всех воюющих странах начало войны было отмечено столь драматическими событиями, как в Германии и России. В Париже и Лондоне обошлось без разгрома иностранных посольств[63], но немецкие магазины и лавки все-таки подверглись нападениям; были арестованы иностранцы, подозреваемые в шпионаже.
Ярче всего патриотическое воодушевление, охватившее самые широкие слои населения, было видно на призывных пунктах. Генеральные штабы воюющих стран в своих предвоенных расчетах исходили из того, что приблизительно 10% подлежащих мобилизации мужчин уклонятся от призыва[64]. На деле количество уклонистов оказалось сравнительно небольшим – их доля не превысила 4% в России и 1,5% в Германии.
Недобор с лихвой восполнялся за счет добровольцев. В России их называли охотниками. Во всей огромной империи не было уезда, где бы на пункты сбора по собственному почину не явились молодые люди различных сословий и состояний с просьбой зачислить их в действующую армию. Там на них, однако, зачастую смотрели косо. Писатель и историк Марк Алданов свидетельствует: «Я слышал от боевых офицеров, что в пору мировой войны самые плохие солдаты выходили из добровольцев…». Не лучшее отношение добровольцы встречали и со стороны солдат – в массе своей, крестьян. Философ и литератор Федор Степун, встретивший войну артиллерийским офицером, вспоминал, что в его роте было семь охотников, и «солдаты все, как один, относились к ним с решительным недоброжелательством, а подчас и с явным презреньем и ругали их самыми отборными словами». В глазах этих крестьянских мужиков и парней добровольчество выглядело легкомысленным и предосудительным баловством. «Добровольцев они презирают потому, – отмечает Степун, – что добровольцы пришли в батарею “зря”, потому что они ничего “настоящего” все равно делать не могут, потому что их привела
