Последняя война Российской империи - Сергей Эдуардович Цветков
По всей Германии – в столице, больших городах и на курортах – шла увлеченная охота на «шпионов», под которыми подразумевались все иностранцы. Особенно досталось русским, которых немцы, под влиянием газетной пропаганды, считали виновниками войны.
Русские туристы и путешественники проявили удивительную беспечность. Ни роковой выстрел в Сараево, ни австрийский ультиматум Сербии не поколебал общего благодушия. Многочисленная курортная публика как ни в чем не бывало продолжала свое лечение[60]. Когда генерал Брусилов, проводивший летний отпуск в Киссингене, в конце июля решил все же увезти семью домой, то знакомые посмеялись над его страхами, уверяя, что никакой войны не будет. «Встретившийся мне на лестнице гостиницы, в которой я проживал, князь Юсупов даже возроптал, – пишет Алексей Алексеевич. – На мой прощальный привет он удивленно спросил:
– Зачем вы уезжаете, ведь ни вы, ни ваша жена не окончили курса лечения?
– Да, к сожалению, еще не совсем окончили. Но война на носу, и мне своевременно нужно прибыть к моим войскам. Попасть в число военнопленных я не желаю.
– Ну что за вздор! – воскликнул Юсупов. – Никакой войны быть теперь не может, а то мне дали бы знать. Я нанял виллу великому князю Георгию Михайловичу, и он на днях сюда приедет».
В результате подобного образа мыслей тысячи российских подданных, и среди них члены императорского дома, узнали о начале войны с Германией не из царского манифеста, а из немецких газет. 1 августа все они разом превратились из дорогих гостей и желанных клиентов в ненавистных и презираемых «варваров», людей второго сорта. Спустя несколько дней русская пресса запестрела сообщениями о немыслимых оскорблениях, унижениях и ничем не прикрытом насилии, которые обрушились на головы соотечественников, возвращавшихся из Германии. Многие в России поначалу даже отказывались верить в то, что немцы, «передовой, культурный народ», способны на такую дикость.
Трудности с отъездом возникли у самых высокопоставленных лиц. Поезд со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, находившейся с визитом в Дании, был задержан на германской границе; ей пришлось вернуться в Копенгаген и добираться до Петербурга через Скандинавию. Великого князя Константина Константиновича (известного поэта, писавшего под псевдонимом К.Р.) вместе с женой и детьми высадили из поезда в Восточной Пруссии, довезли на машине до русской границы и оставили в чистом поле. Уже на той стороне их подобрал уланский разъезд из Смоленска. Князя Юсупова арестовали в Берлине, и лишь ходатайство испанского посла вернуло ему свободу.
С нетитулованными особами немцы обращались и вовсе без церемоний. Мужчины, женщины, дети, старики – все скопом были зачислены в разряд «военнопленных», лишенных всяких прав.
Здание русского посольства было разгромлено бушующей толпой, некоторые официальные представители России подверглись аресту, другие были избиты. Последний посол Российской империи в Берлине Сергей Николаевич Свербеев свидетельствовал: «Хотя Берлин официально опроверг факт избиения чинов русского посольства, но это было в действительности. Толпа избила палками не только мужчин, но и дам… В толпе, избивавшей русских, <…> преобладали интеллигенты».
Для того чтобы повысить градус ненависти немецкого населения к русским, власти не гнушались ложью и провокациями. «В день моего отъезда из Берлина, – рассказывал редактор газеты «Московская копейка» М. Городецкий, – по городу были пущены экстренные листки, извещавшие всю Германию, что на кронпринца совершено покушение. Разъяренная толпа гонялась за русскими… Русским плевали в лицо, [в них] бросали окурки от папирос и пивные пробки». Из уст в уста передавалась молва о русских шпионах, толпа яростно требовала их смерти.
Отъезжавших русских туристов грабили банки, переставшие выдавать им денежные переводы и вклады, а также солдаты и офицеры конвоя, занимавшиеся прямым мародерством. Репатриантов отправляли на родину крупными партиями по нескольку сотен человек, которыми набивали вагоны, лишая запертых людей самого необходимого – пищи, воды, сна и даже возможности удовлетворения естественных потребностей. Больным не делалось никакой поблажки. Сопротивлявшихся нещадно били. Над женщинами издевались, заставляя их раздеваться донага при обысках. Изнасилования стали рядовым явлением, не щадили даже 14-летних девушек. От бесчеловечного обращения многие сходили с ума, очевидцы рассказывали о нескольких случаях самоубийства. По сообщению Санкт-Петербургского телеграфного агентства, больницы Швеции были «переполнены изувеченными русскими, выехавшими из Германии, жертвами немецких зверств».
В Петербурге на воскресенье 2 августа был назначен торжественный молебен в Зимнем дворце. Солнце сияло, Нева, запруженная яхтами и лодками, переливалась ослепительными бликами. Тысячи людей с иконами, флагами и транспарантами с утра толпились на набережных, ожидая приезда государя. Николай II прибыл на яхте из Петергофа около трех часов дня и, пересев в карету, проследовал во дворец. Там, в Николаевском зале, в присутствии придворных, высших сановников империи и офицеров гвардии, был отслужен молебен. Единственным иностранцем, допущенным к этому торжеству, был французский посол – в знак уважения к союзной державе ему отвели место по правую руку подле царя. Весь пятитысячный зал пел «Спаси, Господи» и «Многая лета», дамы в порыве восторженного обожания пытались поцеловать у государя руку. Затем один из священнослужителей зачитал манифест об объявлении войны Германии. «Ныне, – говорилось в нем, – предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство и целость России и положение ее среди великих держав… В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри, да укрепится теснее единение Царя с его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага».
По окончании чтения манифеста царь, взяв в правую руку Евангелие, обратился к присутствующим офицерам: «Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей». Эти слова должны была напомнить присутствующим о знаменитой клятве Александра I в 1812 году: «Я лучше отращу бороду и буду питаться картофелем в Сибири, чем подпишу позор моего Отечества», то есть мирный договор с Наполеоном. Ответом Николаю было громкое единодушное «ура».
Спустя несколько минут государь вышел на балкон, задрапированный красными полотнищами. При его появлении множество людей, заполнивших площадь перед Зимним дворцом, упали на колени и запели «Боже, царя храни!». Николай пытался говорить, но волнение на площади не затихало, и потрясенный царь замолчал, склонив голову.
Россия ответила на царский манифест взрывом патриотизма – «бессмысленного и беспощадного», как и в других странах. «Воинственный пыл и какой-то радостный подъем, охватившие в ту пору весь наш народ[61], – пишет протопресвитер Георгий Шавельский, – могли бы послужить типичным примером массового легкомыслия в отношении самых серьезных вопросов. В то время не хотели думать о могуществе врага, о собственной неподготовленности, о разнообразных и бесчисленных жертвах, которых потребует от
