Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
— Вы, Алексис, совсем не чувствуете поэзия.
— Зато отлично чувствую всякие запахи.
Императрица укоризненно покачала головой, взглянув на Разумовского, и продолжала обходить комедиантов, расспрашивая их о разных мелочах.
Великая княгиня заметно заинтересовалась Федором Волковым. Она оглядывала его с видимым удовольствием, стараясь улыбаться как можно доброжелательнее и нежнее. Это не укрылось от Олсуфьевой. На ее лице появилось откровенно-насмешливое выражение.
Екатерина случайно встретилась с ее взглядом.
— Вам смешно, Hélène?[62] О чем вы думаете?
— О превратностях судьбы, ваше высочество.
— Ах, это вы вероятно, о вчерашнем? Говорят, вы находились в большой опасности?
— Вернее, в большой канаве, ваше высочество.
— И трагедия была предотвращена…
— Комедиантами, ваше высочество.
— Я слышала об этом. Вы дешево отделались.
— Двумя ссадинами на коленях, ваше высочество.
Императрица беседовала с Сумароковым.
— Я очень довольна, Александр Петрович. Поместите этих людей поприличнее, а там посмотрим, что из этого выйдет. Театр зачинать надо безотлагательно. Граф Алексей Григорьевич будет вашим шефом. Я его попрошу. За всем потребным обращайтесь к нему. Граф Алексис, подойдите сюда. Нам нужны ваша помощь и покровительство.
Со стороны лестницы вошел великий князь:
— Что за кунсткамера такая? — сказал он, без церемонии рассматривая комедиантов.
— Мой друг, возьмите на час терпения, — мягко заметила Елизавета. — У нас маленькая деловая беседа.
— А!.. — усмехнулся Петр. — А я полагал, вы посвящаете в мифологию этих молодцов.
Екатерина брезгливо посторонилась от мужа и отошла к императрице, продолжавшей давать свои наставления Сумарокову.
Петр, заложив руки за спину и широко расставляя ноги, прошелся вдоль комедиантской шеренги, мрачно косясь на них. Остановил свои тусклые глаза на красивом и мужественном лице Федора Волкова. Комедиант спокойно выдержал тяжелый взгляд великого князя. В свою очередь скользнул глазами по нескладной фигуре Петра.
— Как звать? — отрывисто бросил тот Волкову.
— Федор Волков.
У Петра Феодоровича конвульсивно задергалась щека.
— Будем знать. Только когда к вам обращается великий князь, к ответу надлежит добавлять «ваше высочество». Понятно?
— Будем знать, выше высочество, — с еле заметной улыбкой сказал Волков.
Наследник резко повернулся и отошел к окну. Постояв минуту неподвижно, принялся умышленно громко выколачивать на оконном стекле какой-то немецкий марш.
Ни Елизавета, ни Екатерина, ни Разумовский не обращали на него никакого внимания. Это его, повидимому, нервировало. Барабанная дробь усилилась. К ней прибавился такт, четко отбиваемый каблуками по паркету, и раскатистый аккомпанемент языком:
— Тру-ту-ту… Тру-ту-ту… Тру-ту-ту…
Рабочие будни
Комедианты готовились к дебюту. Производили пробы по два-три раза на дню — и у себя в столовой, и на сцене Смольнинского театра. На пробах почти неизменно присутствовал Сумароков. Учил ребят «настоящему» искусству декламации по правилам французской школы. Привычка брала свое.
Эти бестолковые и неумелые попытки преподавания решительно никому не нравились, однако открыто протестовать ярославцы не осмеливались.
— Новый отец Иринарх объявился, — ворчали они. Выход из трудного положения нашел Шумский. Долго крепился он, как и все, но однажды, в отсутствие Сумарокова, заговорил:
— Ребята, помните нашего ярославского хорегуса, отца Иринарха? Он хотел сделать из нас протодьяконов. Это ему не удалось. Сейчас нашелся новый хорегус. Этот пытается переделать нас в придворных шаркунов. И сие также не удастся. Мы ни то, ни се. Мы просто сами по себе, охочие комедианты. Как приобыкли, так и давай действовать. Кому нужен такой дрянной театр на французскую стать, коли уже существует хороший, у французов? По-моему, хоть плохонькое, да свое. Иначе — ну их к бесу на рога! Не желаю! Поеду лучше к Канатчиковым. Знать не желаю ни французов, ни протодьяконов.
— Так как же быть? — раздались голоса.
— А не сдаваться. И не ломаться. Петрович бубнит свое, про какой-то высокий штиль, а ты выслушай вежливенько и делай по-своему, как смекалка подскажет. Будет сердиться, кричать: «Не перенимаете!» — ответ один: «Что делать, бестолковы! В науке в Европиях не были, мы из Ярославля. Хочешь — гони, хочешь — привечай. Нам все едино».
— Правильно! — закричали другие.
— Не плохо придумано, Данилыч, — сказал и Федор Волков. — Я сам об этом день и ночь думаю. Только чур, ребята, молчком. Бригадира без нужды не сердить! У нас будет свой театр — ярославский.
На том и порешили.
Сумарокову сильно была не по душе выбранная царицею вещь. Однако делать было нечего. Приходилось подчиниться.
Он без сожаления переделывал и перечеркивал вирши святого драматурга. Вставлял в комедию монологи и целые сцены собственного сочинения. Совершенно упразднил всех чертей, к великому огорчению Шумского. Ввел новые действующие персоны, каких-то «духов зла», разговаривающих галантно и благопристойно. Придумал для них особые темные одеяния. Совершенно упразднил хоры. Каждый день изобретал все новые комические интермедии. Перемежал ими скучное действие комедии. Ребята заучивали вставки безропотно, но по-своему.
В конце концов «Покаяние» стало совсем непохоже на ярославскую комедию.
Федор Волков считал выбор пьесы несчастьем. В нем бурлили неизрасходованные силы, требовавшие подходящего материала для игры, которая могла бы захватить всего актера. Материала такого не было, значит, не было и воодушевления. Пропадало желание работать. Волков считал почти неизбежным, что после первого представления «Покаяния» их всех немедленно отошлют в Ярославль. Написал об этом брату Ивану, наказав ему подготовить любимый ярославский театр к летнему времени.
Поделился как-то своими опасениями с Александром Петровичем.
Тот мягко взял его за талию и повел по залу:
— Дружочек! У нас есть группа соколов, а на остальное плевать. Пьесы нет — чорт с ней! Будет игра! Будут чудеса механики. Не мытьем, так катаньем. А там — возьмемся и за сурьезное, авось. Да ты думаешь, те, что нас будут смотреть, много в этом понимают? Чепухистика, братец. Я знаю, что вывезет: огонь и молодость. Внуши-ка это ребятам, — тебя они скорей поймут.
— Ребята французскими правилами недовольны, — дерзнул сказать Федор.
— А кто ими доволен? Чорт с ними, с этими правилами. Правила годны тогда, когда больше показать нечего.
У Федора немного просветлело на душе.
Сумароков приезжал ежедневно с утра. Часто оставался на целый день, обедая вместе с комедиантами. Ребята все теснее сживались со своим бригадиром. Александр Петрович отличал и ценил Волкова, обращался с ним как с близким другом. Таким же сердечным было отношение и ко всем ребятам, в особенности к Шумскому и Дмитревскому. К первому — за его яркую талантливость, ко второму — за его подкупающую манеру держаться и за удивительную переимчивость.
— Ваня придворным родился, и вот увидите — будет сенатором от комедиантов, — шутил Сумароков.
Александр Петрович часто сажал Федора с собой в карету и увозил его в город по делам.
Они вместе осмотрели большую сцену Зимнего дворца, где предстояло изобразить «Покаяние». Побывали в Немецком театре на Большой Морской, в котором предполагалось провести закрытое представление, без участия придворных зрителей.
Декорации и машины надлежало изготовить таким образом, чтобы они подходили на обе сцены и легко могли перевозиться из одного театра в другой. Долго думали, кому бы поручить изготовление декораций: русским живописцам, — но они были недостаточно опытны, — или итальянцам, блестящим мастерам своего дела, но вряд ли способным уловить своеобразный дух такого сугубо русского произведения.
— Все-таки надо итальянцам, — решил наконец Сумароков. — Только первоначально потребно будет их перекрестить.
Однажды с Сумароковым приехала в Смольный Елена Павловна Олсуфьева.
— Вот, гостью привез, — объявил Александр Петрович, вводя Олсуфьеву в столовую. — В актрисы приехала наниматься.
— Я бы не прочь, да начальство не пускает, — сказала Елена Павловна, здороваясь со всеми. — «Сама» говорит, что это неприлично, что для благородных девиц достаточно и благородных спектаклей. А я — девушка-паинька, должна слушаться. Я пока из любопытства, посмотреть, как вы здесь живете. Показывайте все, невежливые люди.
— Почему — невежливые? — спросил Федор.
— А то вежливые? Ведь визита вы мне не отдали — ну, и молчите.
«Что же это, повторение ярославской истории?» — промелькнуло в мыслях у Волкова.
