Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
«Что же это, повторение ярославской истории?» — промелькнуло в мыслях у Волкова.
Елена Павловна внешне была очень похожа на Татьяну Михайловну, только значительно светлее и как-то прозрачнее. Зато внутренно, по характеру, она казалась полной противоположностью бывшей ярославской актрисы. Держалась удивительно свободно, как-то не задерживая на себе внимание и никого не стесняя. Была остроумна и находчива. Болтала обо всем легко и непринужденно, даже о материях скользких и заведомо ей неизвестных. На двусмысленности Сумарокова, который был на этот счет мастером, отвечала с видом наивного ребенка, но не менее двусмысленно и всегда остроумно.
Олсуфьева осталась на репетицию. Федор Волков ожидал повторения того неприятного чувства, которое овладевало им там, в Ярославле, в присутствии Татьяны Михайловны.
Ничего подобного не последовало.
Внимательно прослушав всю репетицию, Олсуфьева сказала по окончании:
— Боже, какая чепуха! Даже приблизительно похожего не могла себе ничего представить.
— А вам известно, уважаемая, что здесь более половины моего? — спросил, слегка задетый, Алексадр Петрович.
— Это не изменит моего приговора, уважаемый, — откровенно заявила Олсуфьева. — А чтобы вы не особенно обиделись, вспомните поговорку о бочке меда и ложке дегтя.
— Чей же мед и чей деготь? — задумался Сумароков.
— А это уж вы со святым Димитрием разберите, — отрезала Елена Павловна.
Олсуфьева начала частенько наведываться в Смольный. Иногда и одна, без Сумарокова. К ней все скоро привыкли.
Когда она отсутствовала, Федор ловил себя на том, что отыскивает ее глазами в зале. Он всегда испытывал в ее присутствии некоторый бодрящий подъем.
Однажды, просидев всю репетицию и зайдя с Сумароковым в столовую, когда комедианты собирались обедать, Олсуфьева сказала:
— Завтра занятий не будет. Ведь так, Александр Петрович? И Онуфричу вашему прикажите обеда не готовить. Господа комедианты обедают у меня. Должна же я, наконец, расплатиться за свое спасение, а кто-то — за свою невоспитанность.
Заметив некоторое смущение среди комедиантов, она добавила:
— Да вы не пугайтесь, господа. Будете только вы, я, да Александр Петрович, и больше ни души. Обед будет точь-в-точь как здесь, только без стряпни вашего Онуфрича.
На другой день все обедали у Олсуфьевой. Елена Павловна сдержала слово: в поместительной столовой, кроме них, да двух прислуживающих лакеев, не было ни души. Даже свою старую тетушку, пытавшуюся было присоединиться к столу. Елена Павловна без церемонии выпроводила за дверь.
Елена Павловна никого не потчевала и не утруждала своим вниманием. Коротко сказала:
— Кушайте и делайте кому что нравится. Александр Петрович, вы можете даже нюхать ваш табак. Только не подсыпайте его в тарелки к соседям. Это не всем по вкусу. Пить каждому предоставляется, что ему нравится. А меру — душа знает.
Обед прошел непринужденно и весело.
Федор Волков чувствовал повышенное внимание Олсуфьевой лично к себе, но выражалось оно довольно своеобразно, и ее трудно было упрекнуть в чем-либо. Посмотрит вскользь на Федора своими светящимися, насмешливыми глазами, усмехнется и скажет:
— Ну, бука! Опять собрались людей пугать? Или зубки разболелись?
Волков часто задумывался. Мысль как-то непроизвольно обращалась к Татьяне Михайловне. Он все чаще и чаще начинал сравнивать этих двух женщин.
Однажды при всех, проходя мимо Федора, Елена Павловна положила ему руку на лоб. Федор удивленно поднял на нее глаза. Олсуфьева серьезно сказала:
— Жару нет, а вид лихорадочный. Любопытно бы заглянуть, что у вас под черепом творится. Где-то заноза сидит. Погодите, я вам аглицкого медика Уилкса пришлю. Он коньяком все болезни лечит.
Чтобы сказать что-нибудь, Волков сослался на свое беспокойство по поводу предстоящего спектакля. Олсуфьева насмешливо сказала:
— Помешанный номер второй. Сумароков да Волков — два сапога пара. Голубчик, бросьте вы думать об этом! Неужели вы всерьез воображаете, будто «там» понимают что-нибудь в искусстве, в театре? Им какую белиберду ни загнете, все будет ладно. Театр у нас поднимается, как ширма, за которой удобно разыгрывать амурные китайские тени. А за вашей ли спиной это будет разыгрываться, за французской или за итальянской — это все едино. Было бы только прикрытие. Вы — комедианты «в случае» и пользуйтесь вашим положением, пока в вас есть кому-то надобность. Минует надобность — выгонят вас. И пойдете вы домой пешком, потому что на прогоны вам, как пить дать, забудут отпустить средства. Все ваше искусство и оценка его зависят от слепого случая. Выпадет подходящий случай — и вы попадете в историю, не выпадет — в мусорный ящик. Знаю я нашу «европейскую просвещенность», слава богу; с малых лет в ней валандаюсь и сама облипла ею на три пальца. Все ваше искусство — картежная игра втемную, где не требуется никакого искусства.
— Но ведь это же ужасно! — вырвалось у Волкова.
— Не только это, но и многое другое, голубчик, — сказала Елена Павловна, прекращая разговор и отойдя под каким-то предлогом.
Сумароков проживал в помещении старого Петровского Зимнего дворца у Зимней канавки. Здесь также помещались квартиры итальянских комедиантов и некоторых балетных артистов, учеников недавно умершего придворного балетмейстера Ланде.
Александр Петрович часто затаскивал Волкова к себе обедать. Жена Сумарокова, Матильда Ивановна, бывшая фрейлина принцессы Екатерины, приехавшая с нею из Германии, сердечно и любезно встречала нового друга своего мужа. Любила поболтать с ним по-немецки, мило поправляя его ошибки. Александр Петрович зло трунил над «жертвой», попавшей в немецкие когти. Сам он не выносил этого языка, никогда им не пользовался, хотя и владел достаточно хорошо.
— В России без немецкого языка только телят пасти остается, уж поверьте, — говорила Матильда Ивановна. — Теперь он временно в загоне, а подождите, еще настанет время…
Зайдя как-то к Сумарокову по его настоятельному приглашению, Волков застал там двух художников-итальянцев — Иосифа Валериани и Антонио Перезинотти.
— Знакомьтесь, — сказал шутливо Александр Петрович, указывая итальянцам на Волкова. — Это русский маэстро-маэстозо, на все руки от скуки, а это, так сказать, современные синьор Леонардо и синьор Рафаэлло[63]. В подробностях разберемся после.
Итальянцы жили в Петербурге уже лет десять и прилично говорили по-русски. При упоминании об Италии оба закатывали глаза под лоб.
Иосиф Валериани был старше и практичнее, Антонио Перезинотти — моложе и мечтательнее. В сущности, это был какой-то поэт от живописи, постоянно витающий в сфере чудесного и недостижимого, во всех же практических вопросах — настоящий ребенок.
Оба они состояли при итальянской опере художниками декоративной живописи и были преподавателями академических художественных классов, — сама Академия уже много лет находилась в периоде организации. Валериани, помимо всего, числился еще и профессором архитектуры. Оба были по-европейски культурны и талантливы, каждый по-своему. Им императрица поручила изготовление декораций для «Покаяния». В этом-то и заключался «неперелазный камень преткновения», как, смеясь, выражался Сумароков.
С такой сугубо русской чертовщиной итальянским художникам пришлось столкнуться в жизни впервые.
Оба синьора прочли пьесу и ничего в ней не поняли. Время до обеда было употреблено Сумароковым на изъяснение итальянцам тонкостей своеобразной православной мистики. И снова они ничего не поняли. Ясно было одно — все должно выглядеть жутко и назидательно. Эту мысль и высказал Валериани.
— Вы правы, синьор, — заметил Сумароков, — только — на русский вкус.
— Что есть «русский вкус», синьор директор? — спросил Валериани.
— А это синьоры поймут, отведав русского обеда, — ответил Сумароков, приглашая гостей в столовую.
Стол был уже накрыт. К удивлению Федора Григорьевича, из внутренних комнат, вместе с Матильдой Ивановной, появилась улыбающаяся Елена Павловна в кокетливом фартучке.
Здороваясь с ней, Федор Григорьевич удивленно развел руками.
— Что? Вы меня не знали еще с этой стороны? Я недурная кулинарка, — спросите Матильду Ивановну, моего шефа.
За обедом разговор снова перешел на «Покаяние».
— Началась покаянная молитва, рассмеялась Олсуфьева. — «Господи, владыко живота моего, дух празднословия не даждь ми…» Дали хоть бы покушать людям без этого великопостного елея! А все вы виною, — обратилась она к Волкову. — Вы — главный каноник из мрачных ярославских дебрей. До вас в нашей беззаботной жизни ничего подобного не бывало.
— Мы и сейчас ни в чем не раскаиваемся, — сказал Сумароков. — Нас «Покаяние» интересует с самой симпатичной его стороны — с художественной. Да от художников и смешно было бы требовать иного рода «Покаяния». Так каково же ваше мнение, синьор Валериани? Вы старше всех нас и, следовательно, должны иметь больше позывов к покаянию.
