Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
Валериани, размахивая в воздухе ножом и вилкой, предложил изобразить «чистилище» в духе Данте, которое, с одной стороны, переходило бы в католический ад со всеми его ужасами, а с другой — соприкасалось бы с раем, украшенным престолом Мадонны и гирляндами из херувимчиков.
— Меня ставит в тупик главная персона «Покаяния» — синьор Грешник, — заявил Валериани. — Извините меня, это не грешник, а бродяга, — pardon, mesdames[64]. На этом жалком воришке нельзя построить ничего. В нем нет величия греха. Я бы предложил ввести добрую компанию вполне доброкачественных, всеми признанных, великолепных грешников земли, томящихся в чистилище. Мы должны показать тех, кто в искусстве делать грехи не имел себе соперников. Возьмите Цезаря Борджиа, папу Александра VI, вашего Ивана IV…
— Зачем так глубоко забираться, синьор? — с серьезной миной промолвила Елена Павловна. — Я вам представлю такую прелестную компаньицу современных, а главное, наших собственных грешников, что вы просто пальчики оближете! Будет и художественно, и без претензий, и без больших затрат.
— Синьор Валериани, — убежденно заговорил Сумароков, — вы смешиваете несовместимое: страшный дантовский ад и симпатичную православную чертовщину. Все наши черти — большие комики и неисправимые проказники. Это наши «грациозо»[65]. Симпатии русского человека неизменно будут на стороне чертей. Русский чорт — это посредник между землей и адом, неразлучный компаньон грешных душ на вечные времена. Он обязан быть привлекательным. Наш ад должен так же располагать к уюту, как квартира, в которой собираешься жить очень долго. О горном блаженстве у нас мечтают украдкой, и никто серьезно туда не рассчитывает попасть. Райские кущи для нас — отпугивающее местечко со скучным и тошнотворным этикетом, куда не особенно хочется угодить. Чистилище и ад для нас — одно и то же, нечто вроде огромной гостиной, где толпится великое множество ничем не прикрытых душ обоего пола. Обиход там — точная копия с нашей земной неприкаянной жизни, со всей ее адской неразберихой. Как в сей жизни, несмотря на все ее безобразие, имеются некоторые сомнительные прелести, так не должна быть лишена их и жизнь будущая. Разница только в полном уравнении, что многих и прельщает. Все голы и босы, как в бане, и всем одинаково жарко. Ни нарядов, ни париков, ни пудры, ни мушек. Все благовония заменены одним — серным смрадом. Равенство полнейшее. На кого на сем свете я не смел поднять глаза, тому на свете будущем в любую минуту могу дать здоровенного щелчка в нос. И никто на это не обратит внимания, потому что потасовки без вмешательства полиции будут единственным нашим развлечением. Вот что есть православный ад, синьоры.
Матильда Ивановна время от времени всплескивала руками, повторяя:
— Боже мой, какой ужас!
Елена Павловна хохотала, как будто ее щекотали подмышками.
— Да нет же, Матильда Ивановна! Все это очень симпатично. Александр Петрович по ошибке нарисовал рай, а не ад.
— Ошибаетесь, дорогая. Это самый настоящий ад. В раю — тишина и благочиние. Единственные звуки — это звуки ангельских труб. А ангельские трубы, как вам известно, это нечто вроде блаженной памяти флейты великого князя. И в раю все — с пальмовыми ветвями, так что в случае необходимости есть возможность прикрыться. А в аду души живут вполне открыто, нараспашку.
— Я — решительно за ад, — сказала Олсуфьева. — А вы, Федор Григорьевич?
— Александр Петрович обещает много заманчивого, — ответил, улыбаясь, Волков. — Меня немного смущает необходимость существования «нараспашку».
— Ничего, привыкнете.
Итальянцы только молча пялили глаза, удивляясь своеобразию русской мифологии.
— Что касаемо каких-то определенных грешников, синьоры, то у нас таковых не имеется, — продолжал Сумароков. — Православный грешник — величина собирательная. В нем каждый видит грехи ближнего своего, а не свои собственные. Тихони и нелюдимы, которым улыбается пролезть в святые, особенно открещиваются от своих грешков. Они знают, что вышние силы не особенно сообразительные. Надуть их смиренным видом ничего не стоит. Пролезть под шумок в желанный рай под видом умело упакованной контрабанды — плевое дело. Это так, между прочим, синьоры. Что же до вашей художественной задачи, она должна сводиться к следующему: сочетайте неприглядное настоящее с неведомым будущим в нечто не лишенное привлекательности — вот вам и будет православный ад. Он должен быть похож, как две капли воды, на нашу земную, привычную, каторжную жизнь. Не лишайте в будущем грешника надежды по-своему насолить смиренным пролазам, именуемым праведниками. Пусть он думает, что его время настанет и он всласть отыграется на этих господах.
Перезинотти был в восхищении от сумароковского сумбура.
— Какая своеобразная поэзия! — воскликнул он. — Какая глубокая философия! Я ваш верный прозелит, синьор директор! Мне кажется, я обо всем этом уже думал тысячу раз. Приятный ад, симпатичные грешники, не особенно заманчивый рай и никаких чистилищ. Bene![66] Синьор директор все это получит в прекрасной, всем доступной художественной иллюстрации. Сама великая императрица будет очарована прелестями нашего ада и не захочет иметь для себя иного пристанища на вечные времена!
Изготовление декораций было поручено, в главной части, Антонио Перезинотти. В помощь ему отрядили целый штат русских и иностранных живописцев. Машинная часть, чрезвычайно сложная, находилась в руках театрального машиниста Джибелли, подлинного виртуоза своего дела.
Было условлено, что убожество произведения должно быть прикрыто чудесами машинерии.
Неравнодушный к живописи Иван Иконников, по его просьбе, был прикомандирован Волковым в помощь к итальянским мастерам. К первому марта все было готово. Фантаст Перезинотти постарался. Декоративная и машинная части являлись чем-то невиданным до сего времени.
Картины рая, ада, земных пустынь и облачных сфер менялись как по волшебству. Все перемены совершались на глазах у зрителей, легко и незаметно, поражая разительностью контрастов и разнообразием красок.
Парящие в окружении радуг ангелы и стремительно пролетающие над адскими безднами дьяволы в фантастически-живописных одеяниях, отличающиеся от своих светлых собратьев только темнотою очертаний и порывистостью движений, — поражали стройностью группировок.
На генеральной пробе одних только сценических эффектов, без словесного текста, присутствовавшие в зале участники спектакля были восхищены и поражены фантазией и искусством итальянских мастеров.
Это феерическое зрелище можно было смотреть отдельно, без участия актеров: оно производило огромное впечатление.
В начале марта на Немецком театре, что на Большой Морской, состоялось, наконец, полное закрытое представление «Покаяния».
Присутствовали только близкие к театру лица, среди них гофмаршал С. К. Нарышкин и барон Сиверс. С них Сумароков взял слово не разглашать преждевременно чудес и секретов «Покаяния».
Кроме того, были допущены не чуждые театру кадеты корпуса с их преподавателями Свистуновым и Мелиссино; члены «Общества любителей российской словесности», среди них А. В. Суворов и M. M. Херасков; группа профессоров университета во главе с почтенным М. В. Ломоносовым; и, наконец, «шеф просвещения» И. И. Шувалов, без которого не обходилось ни одно подобное начинание.
Представление понравилось всем, даже людям с серьезными художественными требованиями. По окончании долго не расходились — смеялись, болтали.
— Бригадир состряпал нечто невиданное, — сказал Шувалов.
— Бригадир здесь последняя спица в колеснице, — скромно отозвался Сумароков.
— Однако без оной спицы не быть бы и всей колеснице, — рассмеялся Ломоносов.
— Что думает гофмаршал о сей адской механике? — спросил Шувалов Нарышкина.
— Гофмаршал думает, что театр суть такая штука, о коей мы не знаем и сотой части, — сказал Нарышкин. — На нем, как видно, можно творить настоящие чудеса в решете.
— А как понравилось господам «словесникам»? — повернулся Шувалов к молодежи.
— Словесность здесь как раз не при чем — ответил Херасков. — Сие зрелище выпадает из ее ведения.
— Но оно занимательно и, я полагаю, очень понравится при дворе.
— А еще бы! Штука презанятная, — подал голос и Суворов. — Рамка веселит, а картинка плакать велит.
— Суворов чудак, — засмеялся Шувалов. — Чем хуже картина, тем должна быть богаче рама.
— Сие в угоду дамам, — улыбнулся Нарышкин. — Дамы сначала смотрят на раму, потом уже на картину. Сначала на наряд, затем на личность.
— По одежке встречают, — начал кто-то.
— А по шее провожают, — докончил Суворов. — Правильно.
Все рассмеялись.
