Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
— Правда? Как это мило с вашей стороны, — оживилась императрица. — Мы выйдем к ним, Катиш? Они ведь приличные люди, Александр Петрович?
— Они совсем простые люди, государыня, но, полагаю, приличнее многих непростых…
Екатерина улыбнулась. Императрица задумалась; она как будто боролась с дремотой.
— Мы сейчас взглянем на этих симпатичных людей, Катиш или подождя немного?
— Разумеется, сейчас, государыня. Лично меня весьма радует мысль о создании российского театра собственными силами и с помощью преданных оному делу людей. Я знаю, ваше величество, вы лучше всех нас сознаете пользу сего дела и много, очень много о нем думали…
— Конечно, я думала, Катиш. Иной раз лежишь, ждешь сна и о чем, о чем только не передумаешь! Мне кажется, нам нужно выйти к ним, Катиш, совсем просто, чтобы не смущать простых людей ненужными церемониями. Проще, задушевнее…
— Вы правы, государыня. Только нам следует поспешить, пока великий князь увлечен там своими генералами. Он не большой любитель задушевности.
— Ах, да, да!.. Он действительно способен перепугать всех. Мы сейчас, Александр Петрович. Только прихватим графа Алексиса и еще кого-нибудь подобрее.
Обе высочайшие особы скрылись на половине императрицы.
Сумароков торопливо побежал к комедиантской компании. Комедианты разбрелись по всем углам залы, от скуки рассматривая в сотый раз статуи.
Увидя улыбающегося Александра Петровича, все заулыбались тоже и поспешили к нему навстречу.
— Друзья! Держитесь спокойнее и проще. Государыня сейчас выйдет, — немного торжественно предупредил их Сумароков.
Все взоры обратились на дверь во внутренние комнаты.
Через несколько минут неприятного и неловкого ожидания дверь начала еле-еле приоткрываться. Сначала образовалась щель, потом в щель выглянула хорошенькая белокурая головка.
Чем-то смутно знакомым пахнуло на Федора Волкова.
— Елена Павловна, скоро? — громким шопотом спросил Сумароков.
Комедианты, поднимавшие вчера упавшую карету, узнали Олсуфьеву.
— Елена-то Павловна скоро, а вот как там — трудно сказать. Собираются, как на смотрины, — со смехом громко сказала Олсуфьева, входя в залу. — Здравствуйте, господа.
Комедианты поклонились. Олсуфьева с улыбкой осмотрела их всех. Направилась прямо к Федору Волкову.
— Здравствуйте, мой спаситель. Я вас сразу узнала, хотя вы и не тот, что были вчера.
Протянула руку. Кивнула также Грише и Ване Нарыкову.
— И вас узнала. И вас. Сегодня я вас за купцов не приняла бы. Скорее за путешествующих иностранцев.
— За иностранцев из Ярославля, — засмеялся Сумароков.
— Для нас, Александр Петрович, Ярославль более неведом, чем Париж. Мы знаем, что в Париже существует «Французская комедия», а что мы знаем о «Ярославской комедии»? Федор Григорьевич, и вы, господа, помните — вы мне обязаны визитом. Тсс… Я замечаю движение воды…
— А вы — ангел, возмущающий воды источника, — успел шепнуть Сумароков.
На пороге стоял, что-то прожевывая и добродушно улыбаясь, граф Разумовский.
— Они здесь, матушка. А с ними, конечно, и ваша егоза, и их дядька достойный, — промолвил Разумовский, обернувшись к двери.
Сумароков вытянулся по-военному. Комедианты поклонились Разумовскому. Олсуфьева поспешила навстречу императрице.
Елизавета Петровна вошла под руку с великой княгиней. За ними виднелись Семен Нарышкин и несколько дам.
— Здравствуйте, дети — сказала императрица.
Все очень низко поклонились. Застыли, не смея шевельнуться. Обе высокие особы улыбались, с нескрываемым любопытством, как заморских зверей, разглядывая простые, смущенные лица ярославцев.
Императрица подошла еще ближе, приставила к глазам лорнет. Сказала вполголоса по-французски, повернув голову к Екатерине:
— Какие они милые. Не правда ли, Катиш?
Сумароков сделал два шага вперед, вытянулся. Картавя, отчеканил:
— Честь имею представить нашей милостивой государыне прибывшую из Ярославля компанию охочих комедиантов!
Елизавета кивнула головой Сумарокову:
— Не надо никакой торжественности, Александр Петрович. Мы только без нужды смущаем сих добрых людей. Как вы чувствуете себя, господа, в столице?
— Весьма тронуты милостивым вниманием вашего величества, — ответил Федор Волков.
— Ах, это вы, вероятно, Волков?
— Федор Григорьев, сын Волков, ваше величество.
— Очень рада. Много слышала о вас.
— Весьма польщен, государыня.
— А эти добрые люди? Назовите их нам. Представьте. Будем ближе знакомы.
Волков назвал по именам своих товарищей. Те краснели и смущенно кланялись, смотря в землю.
— Расскажите нам, Федор Григорьевич, какие они исполняют роли. Кто у вас играет невинностей? Ну, понимаете, молодые женские роли? Сии на французском театре называются невинностями.
Федор Волков перечислил:
— Вот Алексей Попов, ваше величество… Григорий Волков, брат мой… Иван Дьяконов, то есть Нарыков… то есть Дмитревский, государыня, — слегка запутался Волков.
— Который же из них Дьяконов, Нарыков и который Дмитревский?
— Сие одно и то же, государыня… один человек, — отвечал Волков, указывая на Ваню Нарыкова, покрасневшего до корня волос.
— У вас все столь богаты в Ярославле, что имеют по нескольку фамилий? — засмеялась Елизавета.
— Прошу извинения, государыня… Не все, но некоторые. Обычай у нас такой. Меня, Волкова, также называют и Полушкиным, по отчиму… Также и Нарыков по-разному откликается.
— У нас проще, — улыбаясь сказала Елизавета. — Почитай, все откликаются на одну фамилию. И ничего, не путаем друг друга. Вот, к примеру, граф Разумовский. У него бедного, только одна фамилия. Граф Алексей, вам достаточно одной фамилии?
— За глаза, государыня. И та длинновата, укоротить бы можно.
— Ну, укорачивать не стоит. Владейте, чем бог наградил. Что касается сего милого молодого человека, ему также достаточно будет одного прозвища. Не так ли, Катиш?
— Полагаю, достаточно, государыня, — засмеялась Екатерина, — поелику и с одним в жизни бывает довольно хлопот.
— Пусть так оно и будет. Оставим его… Дмитревским, Катиш? Это благозвучно. Разумовский… Дмитревский…
— Да здравствует новый граф — Дмитревский! — рассмеялся Разумовский.
— На театре графство ни к чему, Алексис, — весело сказала Елизавета. — Сегодня он граф, завтра князь а там и славный какой император. Так гораздо занятнее. Больше разнообразия. Просыпается человек утром и думает: «Кем, бишь, дай бог памяти, мне быть сегодня? За кого чувствовать?» Уметь чувствовать за всех — это великое преимущество. Оно доступно только немногим счастливцам — комедиантам.
— Чувствовать за всех — да ведь это ж ужас! — с комической серьезностью ужаснулся Разумовский. — Мне иной раз и за себя-то бывает лень чувствовать, охотно бы передал это дело кому другому. А тут изволь за всех отдуваться. И за живых, и за мертвых, и за народившихся. Бригадиру Сумарокову в сердитую минуту придет на ум изобразить какого-нибудь Кия, Щека или Хорева, никогда не существовавшего и совершенно бесчувственного, а ты за него чувствуй! Слуга покорный! Нет, я в актеры не пойду, — хлопотно. Да и нужно ли актеру чувствовать? По-моему, это заблуждение, — спросите самих актеров. Те актеры, которых я знавал, кого бы они ни изображали, чувствовали только одно — колики в боках от долгого болтанья.
— У вас оных колик еще нет? — язвительно спросила Екатерина.
— Кажется, начинаются, — притворно вздохнул Разумовский.
— Граф Алексис — притворщик. Он — урожденный комедиант, — сказала императрица. — Он отлично умеет чувствовать, думать и даже говорить, а все прикидывается, будто ему лень пальцем шевельнуть.
— Да оно так и есть. Лень — великое преимущество, — сказал Разумовский.
Императрица залюбовалась совершенно смущенным Дмитревским.
— Боже, как он пылает, ваш граф Дмитревский. Как девочка. Да он и похож на девочку. Как-то не верится, что это мальчик, — столько в нем нежных красок. Ты мальчик или девочка, мой друг Дмитревский?
Ваня готов был сквозь землю провалиться от смущения.
— Ваше величество совсем его смутили, — сказала по-французски Екатерина, сама любуясь хорошеньким мальчиком.
— Его или ее? Это еще вопрос! — промолвила по-русски совсем развеселившаяся Елизавета. — Послушайте, Федор Григорьевич, вы мне не девочку переодетую подсунули?
— Помилуйте, государыня! — только и мог ответить Волков.
— Я шучу, друзья мои… Просто мне приятно видеть столь юные и открытые лица. Ах, если бы мы не изменялись с годами! Это был бы золотой век…
— То есть, век пеленок, — поправил Разумовский. — Все в пеленках, и ни одной взрослой няньки, чтобы сполоснуть их.
