Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Евгений, выезжая из Мелштынцев, потому что к этому его вынуждало приличие, однако же покидал их без радости. В последнее время он сросся с ними и предками, прочитав предания, наслушавшись рассказов людей, связавшись этими воспоминаниями какой-то любовью, тем большей, что чувствовал себя сиротой и одиноким.
Мы говорили о его образовании; его так вели, что должно было защищать его от грёз, разочаровывать и остужать. Пока жил в другой стране, Евгений, сказать правду, был воспитанником графа де Бюри и новой эпохи… но в Мелштынцах им завладели традиции и под их влиянием стал как бы ребёнком родины и семьи. В нём по очереди клокотали эти два течения и делали его таким несчастным, как обычно люди с двойной жизнью, которые никогда не могут прийти к полному согласию с собой.
Евгений то часто смеялся сам над собой и над своими суевериями, то снова возмущался на своё сухое и холодное недоверие. Под сенью тех стен, если бы он там жил дольше, неизбежно остыл бы и выветрился аромат чужой науки, вернулся бы к клубку детских мыслей, но также легко предвидеть, что, покидая старую резиденцию, бросаясь в свет, он мог так же легко дать оживить в себе зёрна первого образования, согласного с духом эпохи.
Так и вышло… Отдаляясь от этих бедных, грустных, осиротевших Мелштынцев, Евгений почувствовал, что привидения и духи, которые там сдавливали его сердце, в светлый день постепенно разбегались.
Бедняга всю дорогу думал, пытаясь составить себе некоторый план на будущее и обещал не отступать от него. Он ощущал себя слишком слабым, неосторожно полагаясь на волю случая.
Одним из первых его решений было – не напоминая о том, что его отделило от матери, регулярно сообщать ей о себе. Будет ли она отвечать ему, или нет, он обещал себе, что раз в месяц будет ставить её в известность относительно своей жизни; он считал это обязанностью ребёнка. Он только не вынудил себя называть её в письме иначе как прежним именем пани Спытковой, и пересылал письмо в Мелштынцы, будучи уверенным, что оно найдёт дорогу к соседнему двору.
Когда мать получила первое такое письмо, оно было для неё упрёком, страхом, угрозой. Она долго не осмеливалась его открыть, но отвага никогда её надолго не оставляла. Разломила печать и приятно удивилась, не найдя ни слова, которое напоминало бы о новом щепетильном положении. Сын как бы уехал от неё на какое-то время, напоминал о себе и объяснял покорность своих поступков.
Невозможно ему было не отписать… но письмо матери было сухим благословением и молчаливым объятием. Она не могла ему исповедаться в своих заботах, работе и повседневных событиях; её новая жизнь была отделена от прежней непроходимой границей.
Молодой Спытек появился в Варшаве никому не знакомый, даже по фамилии чужой всем… вынужденный искать родню и связи. Поначалу его даже подозревали, что мог взять это имя и носить незаконно; только родственники его бабки, Любомирские, и более дальние родственники значительных родов, хорошо порывшись в памяти и генеалогиях, признали молодого кузена. Это положение казалось тем более неприятным, что его расспрашивали о семье, об отце, о матери, и, удивляясь так преждевременно пущенной в опасное море света молодости, догадывались о каких-то чрезвычайных причинах этого сиротства.
Перед самыми близкими Евгений признался, что его мать повторно вступила в брак, но вовсе не сообщил им, что отказалась от него и оставила.
Молодой, богатый и прекрасного имени мужчина, представляющийся с таким инстинктивным и приобретённым через образование тактом, как наш Спытек, должен был найти в Варшаве любезный приём. Вырывали его друг у друга, а маленький рост этого человека, который так серьёзно выглядел, несмотря на молодость, почти ребёнка, красивые черты лица, некая грусть, разлитая по лицу, делали его обворажительным.
Если бы Евгений поддался очарованию этого легкомысленного двора, этому водовороту развлечений, безумию наслаждений и легкомысленному кокетству, он мог бы легко упасть на последние ступени.
Возможно, счастьем для него стало одиночество. Ближайший родственник, бессильный и больной старец, мог мало им заниматься, хотя очень полюбил его; поэтому Евгений чувствовал, что он сирота, и что его будущая судьба зависит от него.
Это сделало его боязливым и рассудительным, хотя отравило ему молодость, которой это постоянное опасение обрубило крылья. Вскоре, немного лучше изучив страну, отчасти по совету пана Заранка, больше по собственной воле, Евгений предпринял дальнейшее путешествие за границу. Но цель его он понял серьёзней, чем обычно молодёжь тех времён; он решил учиться. Заранек также нуждался в учёбе, которая должна была повлиять на всё его будущее; они подали друг другу руки, более согласные, чем когда-либо, более весёлые, и когда в Варшаве готовились повсюду расставить сети на маленького Спыточка, как его называли, когда матери рассказывали о нём дочерям, разведёнки собирались бросать растапливающие взгляды, вдовки хотели уже приглашать на ужин, чтобы его немного обтесать, Евгений неожиданно нанёс всем прощальные визиты и исчез из столицы.
Не знает тогдашнего света тот, кто заподозрил бы, что больше двадцати четырёх часов жалели о юноше. Приехавший на следующий день певец из Италии был львом дня и самой желанной игрушкой салонов.
* * *
В Рабштынцах происходили чудеса… но мало кто знал о них ближе, потому что семья Яксов ни с кем в окрестностях не контактировала. Редко их видели в костёле на утренней мессе. Любопытные заметили, что Иво помолодел, и что, хотя внешний вид был очень убогий, однако более старательный, чем до этого. Пани Спыткова, которая некогда шестёркой коней приезжала с придворными в приходской костёл, теперь только с мужем, как простая шляхтинка. Но в этой бедной одежде она была ещё королевой, так высоко держала голову. Люди невольно перед ней расступались… а шапки сами снимались перед этим женским величием.
Только один человек, когда ему доводилось встречаться с Яксами, влезал в толпу, чтобы избежать их взгляда и не травить себя этим зрелищем; был им богобоязненный и любящий покой Никодим Репешко, который никогда не мог простить каштеляничу, что не разрешил проглотить ему все Мелштынцы и бросил ему только, как тогда говорил, огрызки.
Этому достойнейшему Репешке как-то в Люблинском в целом не везло. Люди его не уважали, у духовенства, хоть набожный, не добился особенного расположения, а в соседстве, неизвестно
