У чужих людей - Сегал Лора
— Мне кажется, он сказал «бычье сердце». Есть такой медицинский термин, но его точного значения я не знаю.
Юная сестричка, та, что вела нас к отцу, принесла маме чашку с чаем.
— Я положила сахару, не спросив вас.
— Обычно я с сахаром не пью, но сейчас это очень кстати, — успокоила ее мама.
— Нет-нет, погодите. Я принесу вам другую чашку, без сахара. Вечно я все путаю.
Она унесла чашку, и больше мы ее не видели.
— Который час? — спросила я.
— Без двадцати пяти десять. Солнышко мое, не пойти ли тебе домой? У тебя ведь скоро экзамены.
— А тебе идти на работу. Пока ты тут сидишь, я посижу тоже.
Я поерзала, устраиваясь на жестком стуле. Лежащий на соседней койке мужчина приподнялся и взбил подушку. В просторной палате там и сям шевелились тела, ища облегчения своих страданий. Со всех сторон слышались кашель, тяжелое сопение и слабое покряхтывание — нечто среднее между хныканьем и смехом. В палате становилось все жарче, жара и шум сливались в нарастающий гул… Я вздрогнула и очнулась от дремы:
— Который час?
— Без пяти десять.
Около полуночи мама достала из сумочки конверт и, улыбаясь, стала что-то на нем писать.
— Что ты там царапаешь?
Она протянула мне конверт. Я увидела на нем буквы «НПЛТД».
— Что это значит?
— Не пойти ли тебе домой?
— Дай мне карандаш.
И я вывела: «Я О, Е ты О».
Мама улыбнулась и убрала конверт в сумочку.
В половине первого ночи отец открыл глаза и спросил, какое сегодня число. Мама сходила за сестрой, та позвала старшую сестру, а она привела молодого врача. Они измерили у отца пульс, потрогали щеку и остались стоять у его постели, но он поднял правую руку и прежним хорошо нам знакомым жестом отмахнулся от них. В ту ночь отец решил погодить со смертью.
Когда мы вышли из больницы, на улицах мерцал жутковатый свет — какой-то пронзительно синий. Сквозь ночную мглу стали проступать объемные очертания деревьев и домов. Было очень холодно. На углу в тележке молочника дребезжали пустые бутылки. При виде нас молочник поднес руку к фуражке.
Я взглянула на маму; по ее лицу струились слезы.
— Солнышко мое, обещаю тебе: если папа умрет, я убиваться не буду, — сказала она и зарыдала. — Поверь, я очень скоро повеселею. Из-за меня тебе волноваться не придется. Но сейчас ему так плохо!..
Мысль о возможной смерти отца повергала меня в ужас, потому что я точно знала: оплакивать его я не смогу, и маме — как и мне — станет ясно, до чего я черствая и бездушная.
Но отец явно не собирался умирать. Он начал поправляться: стал сидеть, потом ходить и — упрашивать маму забрать его домой.
В один прекрасный день в Клинтон-лодж явился доктор Адлер.
— Мужу стало плохо? — испугалась мама. — Я рассталась с ним всего час назад.
— Нет-нет, что вы! Можно войти? Я только что ушел из больницы, и мне захотелось повидаться с вами накоротке. Может, вы мне еще и чашечку кофе сварите? Муж ваш идет на поправку, скоро мы переведем его в корпус для выздоравливающих. Я говорил с миссис Диллон из Комитета по делам беженцев, они уже подключились, так что все в порядке.
— Ах, какие же вы все добрые! — воскликнула мама.
— А еще мы говорили о вас и оба считаем, что вам необходим отдых.
— Возможно, когда муж поправится…
— Миссис Диллон связалась с мистером Харви, в чьем ресторане вы работаете, и он готов предоставить вам недельный отпуск, начиная с ближайшей пятницы.
— Спасибо, но сейчас мне отпуск, пожалуй, не по карману…
— Вот адрес, дом принадлежит одному из больничных врачей, — продолжал доктор. — Он уезжает на неделю вместе с семьей, и они приглашают вас поселиться у них. Хозяйство ведет экономка, между прочим, немка; она будет о вас заботиться. Вот вам расписание автобуса. Я отметил пятницу, дневные рейсы…
В воскресенье я поехала навестить маму и застала ее за лущеньем гороха.
— Я думала, ты будешь отдыхать! — возмутилась я.
— Я и отдыхаю, — сказала мама. — Солнышко, мне отдых не в отдых, если я просто сижу без дела.
— Почему ты хотя бы не сядешь на весь стул, а непременно на краешек?
— По привычке. Но я в самом деле отдыхаю. Сегодня утром я сидела в гостиной, правда, миссис Хьюберт?
— Да, после того как подмели наверху все комнаты и застелили постели, — уточнила экономка.
— Но я чувствую себя гораздо лучше. Солнышко, съезди в корпус для выздоравливающих, навести папу, хорошо?
— Пока у тебя отпуск, нечего даже думать про папу! — почти в слезах закричала я. — Отдыхай!
Когда я тем же вечером вернулась домой, из столовой до меня донесся голос миссис Диллон: она разговаривала по телефону.
— С ним нет никакого сладу, врачи отказываются держать его в клинике. Обслуживающий персонал жалуется, что он то и дело их вызывает, но общается с ними только по-немецки, — говорила она. Я сразу поняла, что речь идет об отце. — Другие пациенты тоже недовольны: он не дает им спать, потому что ночь напролет зовет вас.
Мне стало ясно, что она разговаривает с моей матерью. Я прислонилась головой к двери и заплакала.
В тот же вечер мама вернулась и забрала отца в Клинтон-лодж.
* * *Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Мне исполнилось пятнадцать. У отца периоды ухудшения чередовались с периодами частичной стабилизации и просветления, поэтому мы жили в постоянной тревоге. Мама чувствовала, что силы ее на исходе, и это повергало ее в отчаяние. Вдобавок каждую ночь немцы обстреливали город ракетами. Все это стало частью нашей жизни.
В начале июня 1944 года отца в очередной раз выписали из больницы. В ту неделю союзные войска высадились на побережье Франции. Мы рассказали отцу об этом событии, но он словно не слышал нас.
А потом однажды ночью он умер. Я испытала короткий, но тяжкий приступ горя, а позже обнаружила, что чувствую неподдельную боль в груди, когда рассказываю, как отец пытался позабавить меня историей про Рикки-Тикки-Тави и как всякий раз, когда мне предстояло важное событие, он навязывал мне свой крокодиловый ремень и даже хотел его мне подарить, а я папу оттолкнула, и он упал.
Мы с мамой сидели в ее комнате. Миссис Кац принесла нам поднос с едой и стала говорить о том, как замечательно мама относилась к мужу, так что ей не в чем себя упрекнуть, и это должно быть для нее утешением.
Мама покачала головой:
— Не так уж и замечательно, как вы все думаете. Вы же не знаете, что часто, лежа рядом с ним в постели, я сжимала руки вот так, — мама сплела пальцы и судорожно стиснула, — и мечтала, чтобы к нему наконец пришла смерть; ради его же облегчения, но не только. Ради Лоры и меня.
— Но это же естественно, — возразила миссис Кац. — Ты просто не хотела, чтобы он страдал.
— Да, но корю я себя не за это, — продолжала мама. — Скажу откровенно: было и такое, чего я не могу себе простить. Помните, он вернулся из пункта выдачи молока после первого рабочего дня. Ему было так плохо, что он еле волочил левую ногу. Я хотела взять такси до дома, но меня мучила мысль: глупо брать машину в каких-то двух кварталах от цели, и я заставила его идти пешком.
Мама заплакала, лицо у нее разом осунулось, щеки запылали.
— Все это уже в прошлом, — пыталась утешить ее миссис Кац.
— Я же могла взять такси просто ради него, — сквозь слезы проговорила мама. — И дело было даже не в деньгах. Нет, мне, видите ли, было неловко: вдруг шофер решит, что ехать всего два квартала. да еще ради беженцев, просто нелепо. И я заставила Иго ковылять в гору из страха выглядеть глупо в глазах таксиста! Погодите минутку, я сейчас перестану плакать, — захлебываясь рыданиями, сказала она. — Я же обещала Лоре, что, если Иго умрет, я быстро утешусь и повеселею. Вот увидите, так и будет.
Как-то в воскресенье, примерно через неделю после смерти отца, я вошла в Клинтон-лодж и увидела, что там сидит толстяк-доктор и пьет с мамой кофе.
— Ты заболела? — спросила я.
