У чужих людей - Сегал Лора
— Эй, осторожнее! — вскрикнул вышедший из уборной человек и протянул руку, чтобы поддержать отца, но тот бросился внутрь, запер дверь, и его вывернуло наизнанку. Ему сразу стало легче, хотя ноги у него подкашивались и его корчило, как перед приступом астмы; он поспешно открыл окно. Под струей холодного воздуха прошивший отца пот леденил ему лицо, шею, руки. Он сосредоточился, как бы прислушиваясь к целому комплексу сильных, пугающих ощущений, опасаясь нового апоплексического удара. Снаружи кто-то дергал и тряс дверную ручку, потом еще и еще и наконец удалился. Дыхание у отца выровнялось. Он вымыл руки холодной водой, размышляя, в силах ли он вернуться в контору, и тут его снова вырвало. Весь день ручку двери дергали снаружи, но в конце концов назойливые посетители ни с чем топали прочь. В половине шестого, когда служащие ушли и контора опустела, отец отпер дверь и вышел на улицу. Он боялся, что рухнет на тротуар; он даже хотел этого, однако заставлял себя двигаться вперед, сам не зная куда. Потом свернул за угол и увидел, что по склону к нему спускаются жена и дочь.
Я встретилась с мамой по дороге из школы; она шагала быстро, пальто было небрежно накинуто на плечи.
— Что случилось?
— Ничего, солнышко. Просто вышла пройтись.
— Пройтись? А ты ела?
— Нет еще. Решила выйти навстречу папе. И вот что, родная, давай не будем препираться. Прошу тебя! Это его первый рабочий день.
— Но папа же поправился. Доктор сказал, что ему можно выйти на работу. Нельзя так волноваться, когда он хотя бы на минуту выходит из-под твоего присмотра.
— Я и не волнуюсь. Он уже идет к нам.
Мы остановились, прислушиваясь к неровным шаркающим шагам и стуку палки за углом.
— Это не папа. Это какой-то старик, — сказала я и тут же увидела его — моего отца с тростью в руке; кровь бросилась мне в лицо. — Ой, я думала, ты про того старика, вон, на той стороне улицы. Я не поняла, про кого ты говоришь.
Перед подъемом в горку отец остановился перевести дух. Ворот плаща завернулся внутрь, ширинка расстегнута.
— Иго! — окликнула его мама.
Он увидел нас, и половина его исхудалого лица расплылась в улыбке. На плохо выбритой левой щеке виднелись следы яйца.
Вместе с родителями я повернула в горку, но левая нога отца, похоже, не слушалась хозяина. Он остановился.
— Может, взять такси? — предложила мама. — Идти-то, правда, всего два квартала. Как-то глупо брать машину. Видите там, за забором, кусты остролиста? Дойдем до забора и опять отдохнем. Помнишь, Иго, еще в Вене Лора, бывало, пройдет от дома квартал, а дальше — ни шагу, сразу в слезы: «Хочу домой прямо сейчас!» Вот уже и остролист. Отдыхай, Иго. Как ты, ничего?
С каждым вздохом грудь отца тяжко вздымалась.
— Вон такси, — сказала мама. — Но нам осталось каких-то полтора квартала. Давайте добредем до дома мисс Даглас.
* * *Мой отец проработал в пункте выдачи молока один месяц. В одно воскресное утро, когда я вытирала пыль в гостиной мисс Даглас, с ним в Клинтон-лодж опять случился удар. Дело было в ванной комнате. Он упал на запертую изнутри дверь. Такое мне, при всем моем воображении, в голову не приходило, и стряслось это в ту минуту, когда я об отце и думать забыла. Трудно представить, какое облегчение я испытывала в последующие недели оттого, что он лежит в больнице, где с ним ничего не случится!
Однажды вечером, едва мама успела повесить на крючок пальто, снять туфли и поставить на огонь чайник, чтобы выпить чашечку кофе, раздался звонок во входную дверь. Ее спрашивал какой-то незнакомый мужчина.
— Вы миссис Грозманн? — улыбаясь, уточнил он. — Доктор просит вас зайти в больницу.
— С мужем плохо? — спросила мама, снимая с вешалки пальто.
Мужчина открыл перед нами дверь. Мы вышли.
— Вам повезло, что вы живете рядом с больницей, — заметил он.
— Да. Да, нам повезло, — подтвердила мама.
— Холодно, — сказал он. — Времени без четверти девять, а уже тьма, будто полночь.
Между сторожкой вахтера и огромными больничными дверями простирался открытый двор, по которому гулял резкий ветер. Юбки хлестали нас по ногам. В вестибюле первого этажа стоял открытый лифт, но поперек входа висела цепочка, а лифтера или работников больницы не было видно, и мы побежали вверх по лестнице. Двери в отцовскую палату были закрыты. К нам вышла сестра, на вид чуть старше меня.
— Сестра, — обратилась к ней мама. — Мне нужно навестить мужа.
— Сейчас нельзя. Для посетителей отведены определенные часы.
— Но меня вызвали. Где старшая сестра?
— О-оо, я не знаю, где она, — протянула юная сестра, оглядывая пустой коридор. — Наверно, скоро придет. А мне надо заняться больными в другой палате.
И она ушла по своим делам.
Мама открыла дверь. С потолка лился тусклый свет одной-единственной синей лампочки, но мы все же разглядели горбом поднятые колени моего отца. Мама рванулась к нему — увы, в отцовской койке лежал незнакомый мужчина. Он открыл глаза, посмотрел на нас, облизал губы и снова закрыл глаза.
К нам уже шла старшая сестра, за ней семенила юная сестричка, сдерживая смех прижатыми ко рту ладошками.
— Миссис Грозманн, вашего мужа перевели в другую палату. Я оставила у вахтера записку для вас. Довольно глупо получилось.
— Как он? Плох? — спросила мама.
— Эта сестра будет работать в палате, где лежит ваш муж, так что следуйте за ней.
По лабиринту коридоров мы следом за сестрой вышли в старые корпуса больницы. Отчетливо помню, как перед нами маячила ее голова, как она вела рукой по стенам и резко сворачивала за углы.
Возле палаты нас поджидала незнакомая старшая сестра.
— Вы миссис Грозманн? С вами хочет поговорить врач.
— Как себя чувствует мой муж?
— Заходите сюда, сестра принесет вам стул.
Мы вошли в тесную пустую раздевалку. На деревянных колках висели обычное пальто и черная с алым подбоем накидка старшей сестры. На стене объявления: «Пожалуйста, выключайте свет». «Больница не несет ответственности за вещи, оставленные в раздевалке».
— Куда же подевался обещанный стул? — обронила мама.
Я стала в дверях. Передо мной тянулся упиравшийся в стену коридор; свет голых электрических лампочек отражался в коричневом линолеуме, в ярко-желтой масляной краске стен. Дверь напротив была распахнута — там располагалась кухня, над мойкой вздымался пар, за столом сидела, болтая ногами, сестра. Кто-то весело смеялся. Потом дверь закрыли.
К нам направлялись двое: старшая сестра и незнакомый молодой врач. Я отступила назад, в раздевалку. Они прошли мимо нашей двери и остановились неподалеку; нам было слышно, как они переговариваются. Я увидела рукав медицинского халата. Внезапно рукав исчез, и в раздевалку вошел врач.
— Все в порядке, теперь вы можете навестить своего мужа, — сказал он.
— Что, доктор, он совсем плох? — спросила мама.
— У него случился еще один удар; он вас звал целый день. Удивительно, что он еще жив. У него сердце как у быка, — вроде бы донеслось до меня. Я удивленно посмотрела на врача. Мне казалось, он на маму кричит.
— Перед уходом доктор Адлер выписал постоянный пропуск, и вы можете остаться здесь на ночь. Сестра все подготовит, я буду дежурить. Если что, можете позвать меня. Или старшую сестру. Так что не волнуйтесь.
Отец лежал, вытянувшись во весь рост; голова его была опутана сетью трубочек с бутылочками и пузатыми банками. Сквозь щелки неплотно сомкнутых век виднелись белки глаз. Может, он умер, подумала я, но тут же увидела, что на шее, у самого его горла, отчаянно пульсирует жилка.
— Вот вам стул, — сказала старшая сестра. — И можно взять стул у той кровати. Если вам что-то понадобится, я буду на сестринском посту в углу, за ширмой. Хотите чашечку чая?
— Да, сестра. Вы очень добры, — сказала мама. — Спасибо.
— Не за что. Устраивайтесь поудобнее. Ночь всегда долго тянется.
— Мамочка, — шепнула я, — доктор сказал, что у папы сердце как у быка. Что это значит?
