У чужих людей - Сегал Лора
— Боже сохрани, нет. Просто доктор Адлер по доброте своей обо мне беспокоился.
— Я шел из больницы мимо вашего дома и подумал: а не заглянуть ли мне к твоей доброй матушке? Она как раз варила себе кофе, и я попросил сварить мне чашечку тоже. Как другу, понимаешь? А как врач, я обязан предупредить, что вам не стоит потреблять так много кофе. — Указательным пальцем он похлопал по маминому запястью. — Подозреваю, что вы пьете слишком много чашечек кофе, и это сказывается на вашей нервной системе.
— В последнее время нервы у меня и впрямь расшатались, — призналась мама. — То и дело подводят. Вы не представляете, какие номера я откалываю в ресторане. Бедный мистер Харви! Вчера я дважды посолила горох, сегодня картошку не солила вообще. Не ходите завтра к Харви обедать, не те вам подадут мясную запеканку с несоленым картофелем.
— Обещаю не обедать в ресторане «У Харви», если вы пообещаете разок угостить меня настоящим венским ужином.
— Wiener Schnitzel[34], — тут же откликнулась мама. — Только скажите, когда.
В середине недели мама мне призналась:
— Что я сегодня сделала — нипочем не догадаешься. Купила новое платье! Ушла из ресторана на полчаса раньше, забежала в банк, сняла двадцать шиллингов, пошла в магазин и выбрала себе платье. Розовое.
— Розовое?! Ты, наверно, имеешь в виду розовато-серое?
— Розовое, — сказала мама. — Это было единственное красивое платье во всем магазине. Надела его в полной уверенности, что буду выглядеть очень глупо. Но потом распустила пучок, волосы рассыпались — вот так. Смотри, они по-прежнему волнистые, а розовый цвет оттеняет рыжинку. Получилось очень здорово.
Я почти не сомневалась, что мама меня просто разыгрывает.
— Ну, и где же оно?
— Его подгоняют по фигуре. Сейчас даже нельзя его забрать. Я сама им сказала: не тяните. Оно мне нужно к субботе.
В субботу вечером пришел доктор Адлер, и мы ели Wiener Schnitzel. Мама надела розовое платье — ярко-розового цвета. Я наблюдала за выражением лица доктора, ожидая, что он сочтет такой туалет странным, но он был в отличном настроении и сказал, что мама похожа на юную девушку. Ее лицо разрумянилось, глаза заблестели, даже слишком. После ужина мы перешли в гостиную; усевшись напротив доктора, мама шутила и хрипло, пронзительно хохотала. Потом доктор пригласил ее прогуляться с ним вокруг нашего квартала.
В понедельник у парадной двери «Адорато» стояла миссис Диллон, поджидая меня.
— Давай зайдем на минутку в дом, — сказала она и повела меня в гостиную. — Сядь сюда, на диван.
И сама села рядом.
— Что-нибудь случилось? — всполошилась я.
— Да нет. Я бы так не сказала. Пока — ничего страшного. Знаешь, кто приходил ко мне в Комитет? Ни за что не угадаешь. Мистер Харви. Он очень беспокоится за твою маму.
— Почему? С мамой все хорошо. Я давно не видела, чтобы она столько смеялась.
— Да, но именно это, скорее всего, и вызывает беспокойство. Мистер Харви утверждает, что она совершенно переменилась. По его словам, раньше, когда дела обстояли хуже некуда, она всегда была в высшей степени добросовестным работником, а теперь такое впечатление, что ей внезапно стало на все наплевать. Дня не проходит, чтобы она чего-нибудь не перепутала. Он без околичностей предупредил ее, что в ресторанной работе такое отношение непозволительно; в ответ она рассмеялась ему прямо в лицо.
— И что же теперь будет? — спросила я, снова чувствуя в груди знакомую дрожь тревоги.
— Мистер Харви признался, что он в полной растерянности. Сегодня, говорит, она забыла вовремя разжечь огонь, и пришлось вычеркнуть из меню жаркое. Он отвел ее в сторонку, для серьезного разговора без посторонних ушей, а она разоралась ему прямо в лицо. До этого случая он ни разу не слышал, чтобы она повышала голос. А тут кричит во все горло: «Почему вы не можете относиться к такой ерунде спокойно, как все прочие люди?!» Мистер Харви просил меня поговорить с твоей мамой, но, на мой взгляд, лучше бы ты поговорила с ней сама. Ты это умеешь. Втолкуй ей, что надо быть внимательнее и не допускать промашку за промашкой.
Когда я пришла в Клинтон-лодж, мама была на кухне.
— Жареная курица с огуречным салатом, — объявила она, — и вовсе не для мистера Харви и его посетителей, а для нас с тобой. На гарнир жареная картошка. Снимай пальто.
— Как идут дела в ресторане?
— Отлично, — сказала мама.
— Промахи все еще случаются?
— Промахи? Что ты имеешь в виду?
— Помнишь, ты сама рассказывала доктору Адлеру?
— Сядь и поешь, пока не остыло. У других они тоже бывают. Помню, мистер Харви однажды собственными руками загубил целый рыбный ужин. Он мне сам рассказывал.
— Может, у тебя они случаются слишком часто?
— Мистер Харви тебе нажаловался?
— Нет. Где мне с ним видеться-то? Он приходил к миссис Диллон. Я всего лишь хочу сказать, что тебе надо быть внимательнее и остерегаться ошибок. А еще он говорит, ты даже не извиняешься. Сегодня не зажгла огонь под жарким, а в ресторане так работать непозволительно. И еще, мамочка: надо бы перестать пить столько кофе!..
На моих глазах мама побледнела и осунулась, губы болезненно покраснели, в них появились поперечные бороздки, похожие на морщинки. Глаза расширились и наполнились слезами. Она уставилась в тарелку и опустила вилку. Когда в кухню со словами «добрый вечер» вошел мистер Кац, мама встала и скрылась в посудомоечной. Было слышно, как она гремит там тарелками; вскоре она ушла наверх и закрыла за собой дверь.
В следующие недели мама замкнулась в себе. От внезапно повышенного голоса могла расплакаться. Мы боялись даже заговаривать с нею. Доктора Адлера она больше к себе не приглашала. Но на работу исправно ходила каждый день. Недавно она призналась мне, что это было самое тяжкое время в ее жизни: чтобы не сорваться, ей ежедневно и ежеминутно приходилось напрягать все нервы до последнего — стоит только расслабиться, казалось ей, и она сразу слетит с катушек.
Я исподтишка постоянно наблюдала за ней, напряженное выражение теперь никогда не сходило с ее лица. Не помню, когда именно до меня дошло, что беда — а я в любую минуту ее ожидала — нас все же обойдет стороной. Мама опять шутила, как прежде, и, откинув голову, заливалась грудным смехом. Она стала разговаривать с навещавшими нас людьми. Когда она вспоминала моего отца — а она его вспоминала часто и охотно, — я принималась искать глазами какую-нибудь книжку. Мама поведала всем и каждому историю о том, как она заставила отца тащиться в гору, вместо того чтобы взять такси. Она и теперь изредка повторяет ее мне, но я лишь совсем недавно ей призналась, что отец когда-то упал на пол перед зеркальным гардеробом, потому что я его оттолкнула.
Глава седьмая
Оллчестер:
мисс Даглас и миссис Диллон
Вскоре после того, как я поселилась в «Адорато», хозяйки, уверенные, что я уже ушла в школу, беседовали в гостиной, не подозревая, что я стою в полутемном, крытом ковром коридоре, приникнув ухом к двери. Миссис Диллон мягко упрекала мисс Даглас: мол, сестра слишком сурово меня бранит.
— Этак нам никогда не воспитать из нее христианку, — говорила она.
Между Еврейским комитетом, спасшим меня из фашистской Вены, и Англиканским приходским комитетом по делам беженцев, занимавшимся в Англии моими повседневными нуждами, шло своеобразное соперничество. Оба боролись за мою душу, но без особого пыла.
С раннего детства меня растили как ассимилированную австрийку; еврейкой я ощущала себя главным образом по Великим праздникам. Иногда, например, по случаю Пасхи, когда празднуется исход евреев из Египта, мама могла бы устроить настоящий пир с подобающим такому празднику угощением и убранством, но она подавала лишь крутое яйцо (в память о жертве, принесенной перед разрушением Храма) и при этом кудахтала, точно курица, которая только что его снесла; в петлице пиджака моего дяди Пауля красовался пучок обмакнутой в соленую воду петрушки (в память о жестоких гонениях на евреев). Во время молитвы, в которой мы проклинаем египтян — «Если б только Он вывел нас из Египта… дайену (этого достаточно); если б только Он свершил над ними праведный суд… дайену; если б только Он поразил их первенцев… дайену». На этом месте моя мать проводила под списком дайену воображаемую итоговую линию.
