Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
В салоне княгини какое-то время царило молчание – лицо княгини ещё горело от гнева. Дамы, которые невольно слышали разговор, не знали, чем теперь стереть его впечатление, когда гетманова произнесла:
– Не везёт мне с его светлостью князем. Мы всегда должны вести между собой войну.
И панна Аньела, хоть издалека, была свидетельницей этой сцены – а утончённой и сентиментальной девушке славный князь-воевода совсем не понравился.
Из разговора она поняла немного, но по голосу почувствовала, что её протеже и воевода были не в лучших отношениях.
Она и представить себе не могла, что в свете, к которому принадлежал самый могущественный магнат в Литве, такой тон и обхождение в обиходе.
Могла ли она удивляться, что в доме матери дерзко и грубо вела себя малая шляхта, – когда Радзивилл и княгиня так на людях выцарапывали глаза друг другу?
Она была в сильном недоумении… где ей искать это изысканное общество, по которому тосковала её душа.
* * *
Король Август III мог называть себя несчастным, такая жгла его жажда вернуться в Дрезден, а безжалостный министр Брюль, который делал с ним, что хотел, и всегда умел отклонить от себя панский гнев, под разнообразными предлогами не отпускал.
Иногда он плакал, растроганный страданием своего пана, так хотел его обрадовать, но тысяча мелких препятствий задерживали возвращение.
Несколько лет он находился вдалеке от Дрездена; почти каждый день он скучал по своей милейшей столице, по своим картинам, по своей опере, и робко спрашивал:
– Брюль, когда мы поедем в Дрезден?
Тогда министр ломал белые руки, падал ему в ноги и умолял его быть терпеливым. Так просто покинуть беспокойных поляков было нельзя, на время отъезда нужно было обдумать какой-нибудь способ, чтобы Чарторыйские против лучшего пана не возбуждали умов. Он умолял ещё потерпеть.
Причиной же отсрочки являлось то, что нужно было опустошённую Саксонию так для вида обустроить, чтобы не казалась совсем уничтоженной, так ей закрыть рты, чтобы на грабёж не роптала, а людей так раставить, чтобы возвращающийся Август встречал только приятное впечатление, победное! Поскольку Брюль умел ему внушить, что он вышел из войны победителем. Нужно было дать время Дрездену, чтобы истощённый, уставший, наполовину опустевший, он хоть немного ожил надеждой на мир и лучшее будущее.
Наконец король уже почти с покорностью умолял о милосердии, министр постоянно обещал, и исполнение горячих желаний постоянно откладывал.
Нужно было так знать характер Августа, нужен был такой опыт в выборе средств, чтобы смягчить его и занять, какой имелся у Брюля, чтобы в течение довольно долгого времени оттягивать путешествие и не разуверить его в себе.
Открытие Трибунала также очень эффективно служило Брюлю, чтобы удержать короля в Варшаве. Таких трибуналов, за которые вели борьбу, Речь Посполитая видела уже много, этот был не новостью; но Брюль умел его представить королю, как исключительно грозный и полный значения.
Он увеличивал силу и ловкость в поведении Чарторыйских, значение заговоров, которые они составляли в Петербурге, потребность заслониться авторитетом Радзивиллов, который для короля ничего не стоил.
Все новости, приходящие каждый день из Вильна, раздутые, увеличенные, комментируемые согласно необходимости, служили Брюлю для поддержки короля в состоянии ожидания… не давая ему разгневаться; поскольку Брюль тут ни в чём виноват не был, а всем необычайно ловко управлял. Министр мог всё объяснить в свою пользу… признавая себе власть, которой вовсе не имел.
Открытие Трибунала подверглось в Варшаве, в редакции министра, переработке в настоящий роман, в котором светлые роли играли приятные ему особы, а чёрные – его неприятели.
Его величеству велели ждать самого счасливого результата, который должен был повергнуть Чарторыйских, отнять у них мужество и сломить. Князь-воевода в интересах короля должен был получить в Литве неограниченную силу.
Король любил князя-воеводу, находил его очень милым, очень мужественным, очень привязанным к династии Ветинов, и даже премудрым политиком.
Когда Август порой узнавал о какой-нибудь дерзкой и непутёвой выходке князя, он, объясняя, говорил:
– Он переодевается в медведя, но в нём сидит Макиавелли. Не правда ли, Брюль?
Брюль всегда поддакивал.
Епископ Каменецкий и каштелян Полоцкий прямо королю сообщали о попытках помириться, но их письма прямо к королю не доходили.
Так было устроено, что ни одно письмо, как ни один человек, к королю без посредничества министра не доходили.
Король, не раз убедившись, что то, что к нему прокрадывалось, всегда его только напрасно грызло, не настаивал, чтобы ему сообщали новости, даже когда их очень сильно желал.
Брюль имел в Вильне своих докладчиков, которые умели так приукрасить вещи, как ему было нужно.
Обычно ночью приходили новости, с утра Брюль их просматривал и составлял ad usum Regis. Геройски и слишком мягко выглядел в них воевода, тогда как Чарторыйские и их союзники – как насильники и бунтари.
Король ничему не удивлялся, потому что почти всех поляков считал неспокойными душами, кроме казначея Флеминга, но согласно мнению Брюля, Чарторыйские оказывали на него такое давление, что даже единственную дочку вскоре вырвали. И король печалился за судьбу несчастным подскарбием.
Можно себе представить, как в донесениях министра выглядели переговоры о мире с Чарторыйскими. Радзивилл всё великодушно хотел простить, подавал обе руки для согласия, соглашался на все условия – напрасно.
Чарторыйские пускали ему пыль в глаза… и настаивали на его унижении и погибели/
Это они вынудили Радзивилла собрать войска на свою защиту, потому что хотели воспользоваться против него армией императрицы.
Августа растрогала судьба воеводы, его умеренность, такт, жертвенность.
Заинтересованный, как драмой, король изо дня в день ждал новых перипетий, осложнений, и с тревогой спрашивал вечером министра, что принесёт завтрашний день.
Брюль смело уверял, что победа останется на стороне той, которая в лице Бога заслужила её. Потом капеллан отслужил мессу за Радзивилла, на которую пришёл министр, для короля всегда будучи католиком, и ждали последующих дней.
Королю описали трагический срыв переговоров и только потом начались описания триумфов Радзивилла, притеснённого, оклеветанного Массальскими, оговорённого самым подлым образом.
– Всё-таки bona causa triumphat! – воскликнул Брюль.
Король дышал теперь свободней. Ему не было дела ни до Трибунала, ни до правосудия, но он думал, как бы ему скорее выехать в Дрезден.
Брюль ещё сдерживал, но уже делали приготовления, назначен был день.
Между тем из Саксонии сообщали о
