Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Там теперь, в какое-либо время дня не зайди, всегда можно быть уверенным, что застанешь одно: рюмки, вино и осоловелых людей.
Ротмистр, сильно беспокоившийся за каштеляница, который был родственником и воеводы, и гетмана, вошёл, громко зовя воеводу.
– А я от тебя не убегаю, – загремел голос сидевшего пана. – На что я тебе нужен?
– Ради ран Христовых! – крикнул Толочко. – Ваша светлость, вы один можете это остановить. Ведь каштеляниц с бандой каких-то бездельников пошёл на дворец Флеминга, уже одного офицера убили… фанатично стреляют друг в друга.
Князь, услышав имя каштеляница, сорвался со стула.
– Что тебе показалось! Каштеляница там не было, не могло быть… молчи же ты.
– Ваша светлость, – гордо ответил Толочко, – у меня есть глаза, а мой рот никогда никакой клеветой и слухом не запятнался. Я видел.
– Ты не видел! – загремел князь. – А хоть бы видел, должен молчать… понимаешь… я тебе запрещаю…
– Ваша светлость, я не под вашими приказами, – ответил Толочко, – а князь ещё не гетман.
Этот дерзкий ответ привёл Радзивилла в ярость, он сжал кулак и весь облился кровью.
– Не смей мне говорить об этом… моя рука, хоть булавы в ней ещё не держу, достаёт далеко, а кому на шею упадёт, Miserere пропоют.
Толочко махнул рукой и повернулся к Сапеги, который стоял тут же, точно искал у него защиты, хоть не очень на неё надеялся.
Гетман стоял с нахмуренным лицом, пасмурный, но не такой покорный для Радзивилла, как тот надеялся.
– Обуздайте себя, брат, – сказал он. – Что мой пан Бунчучный ротмистр говорил по доброй воле, за это его укорять не годилось. Он, верно, не солгал.
– Ему там каштеляниц померещился, – прервал его князь, – будет разносить это по городу, чтобы втянуть меня в союз с теми, кто скандалы устраивают.
– Но, ваша светлость, – воскликул Сапега, – в этом не было умысла.
Радзивилл кипел от гнева.
– Каштеляница там не было! Я не хочу об этом знать! Они сами устраивают шум, мутят, на меня и на моих бросаются.
Сапега, не разделяя этого гнева, ещё пару раз прервал брата, но тот и по отношению к нему вёл себя скверно. Он уже держал в руке шапку.
Оба, Радзивилл и он, что вчера ещё целовались и клялись друг другу в союзе и вечном согласии, только теперь под каким-то влиянием, которое угадать было трудно, косо стали поглядывать друг на друга.
– Неисправимый бунтарь, никогда не перестанет быть мечником, – бормотал сам себе Сапега.
– Прислужник гетмановой… под каблуком у жены… – шептал князь.
Сапега, не прощаясь, вышел одновременно с Толочко, оставив брата одного, который тут же позвал Богуша и приказал выдать ему ордонанс, чтобы никто не смел доносить ни о каких скандалах, ни о стрельбе. Потому что он не хочет об этом знать.
Гетман, который утро провёл с Радзивиллом и постоянно должен был пить, едва сел в карету, приказав Толочко ехать с ним, – что-то забормотал, склонил голову на подушку и – заснул.
Так молча они ехали вплоть до Антокола, а Толочко был обеспокоен тем, что невольно так обошёлся с князем. Остановившись у крыльца, когда князь не думал вылезать из кареты, выбежала перепуганная гетманова, – не случилось ли с ним что, – но, узнав, что он спит, приказала гайдукам отнести его в кровать, а сама, плюнув, вернулась в свою комнату.
Она позвала Толочко, чтобы он объяснил ей, что это всё значило. Ротмистр, который и так хотел княгине исповедаться, начал сразу ab ovo, то есть с нападения Флеминга.
Княгиня слушала с интересом, а когда он рассказал о том, как с ним обошёлся князь и заступился гетман, на лице гетмановой нарисовалось почти радостное чувство.
– Будет петь Те Deum, – сказала она, – но кто знает, что потом; не заплачет ли Тадеуш.
Она не скрывала от Толочко свою неприязнь к Радзивиллу, который приписывал ей то, что Сапега отказал Трибуналу в карауле, и хотя он сначала это гладко проглотил, душило его по сей день, что не мог склонить брата к послушанию и командовать им.
После этой короткой стычки людей Радзивилла заперли и приказали им не выходить из квартир, не показываться на улицах, князь притворился спокойным и ни о чём не знающим.
С противоположной стороны были непрестанные вопли, жалобы и угрозы. А до тех пор, пока продолжался Трибунал, Вильно оставалось в руках Радзивилла. Чарторыйским уже тут нечего было делать и, боясь новых инцидентов, они решили выезжать.
Когда об этом сообщили воеводе, он сказал:
– Плакать по ним не буду. Баба с возу – колёсам легче. С Господом Богом.
Все начали собираться и договорились выехать вместе, чтобы, следуя группой, менее были подвержены зацепкам.
Сам князь-воевода в последующие дни мало показывался, сидел взаперти со своими. Но его друзья не бездельничали. Бохуш, правая рука воеводы, человек ловкий, Марцин Юдицкий, сын земского судьи, Жечицкий, молодой, порывистый и огненный малый, который, имея за собой Радзивилла, чувствовал себя сильным, ездили и ходили, гордясь силой и громко повторяя, что тут всё должно быть так, как они хотят и приказывают.
Таким образом, Бохуш, умеющий вытянуть для себя пользу из любой возможности и ни на кого не глядящий, кроме прочих подарков от князя, выхлопотал себе у воеводы должность эконома виленской земли, которую до сих пор занимал староста Стародубский, Абрамович.
Брат его, каштелян Бжеский, задетый за живое тем, что у старосты Стародубского забрали эту должность, публично столкнувшись с Бохушем, когда тот хотел его приветствовать по-старому, оттолкнул его рукой и стал ругать последними словами, причём было достаточно свидетелей. Если бы их там сразу же на месте не разняли, дошло бы до сабель, хоть Бохуш не очень хорошо ей владел.
Но этой ругани в адрес пана вице-маршалка Трибунала было достаточно свидетелей и на Бохуше осталось несмываемое пятно.
Князя-воевода это мучило и не мог это переварить, ибо то, что досталось Бохушу, так или иначе падало на него; нужно было мстить Абрамовичам, а у них тоже были соратники.
Таким образом, внешне торжествуя, сделав всё, как хотел, Радзивилл отнюдь не чувствовал себя счастливым.
После отъезда Сапеги, с которым вплоть до этого дня они были в братских отношениях, и только утром один другого как-то начал раздражать, впал воевода в сонливость, спал, а проснувшись, разбирая все обстоятельства, он пришёл к выводу, что братская дружба с Сапегой уже висела на волоске. Сам не знал, возобновлять ли её, или о ней вовсе не беспокоиться.
Всё взвезив, до поры
