Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
Кабатчик помолчал, тяжело мигая на «барыню» глазами и осмысливая услышанное. Осмыслив, решил пока держаться прежнего.
— Смелая ты, фря, однако! На «Ярославле», гришь, прибыла к нам? И, судя по понтрету морды лица и прочему обличью, на арестантской палубе? Хто такая будешь?
— Кто я — неважно. Важно то, от кого я привет тебе, Григорий, привезла. Семена Блоху-то помнишь?
— Был один косорылый в городе Иркутске вроде, — согласился Рваный. — Ходил еще так потешно — ровно подпрыгивал на кажном шагу. Словно блоха… От него, что ли?
— От него, от самого, — Сонька, прежде чем продолжить, повернулась к хозяйке. — Александра, любезная, не знаю, как тебя по батюшке, но у меня, как видишь, разговор с гостем серьезный. Ты бы в лавку сходила, что ли… Мыла хорошего купи, душистого. А мы с Григорием пока поговорим. Деньги вот возьми.
Дождавшись уходя недовольной хозяйки, Сонька поплотней прикрыла дверь и снова подсела к столу.
— Слушай сюда, Рваный, повторять не стану. Сенька Блоха со мной прибыл сюда, на «Ярославле». Да, я с арестантской палубы, ты прав. И он на той же ехал. Сейчас Сеня в карантине тюремном. Велел мне найти тебя, привет передать и про должок напомнить. Деньги пока не ему, а мне надобны. И побыстрей. Понятно?
— Ты, фря, в сурьезные мужские дела не лезь, — посоветовал Рваный с угрозой. — Наши счеты-расчеты — это не твоего ума дело! Сами с Блохой разберемся, коли свидеться удастся. Я ведь, милая, своё кандалами-то отзвенел, остепенился, заведение вот открыл, от начальства патент имею. Может, и свидимся с ним, а, может, и нет — это уж как я решу.
Сонька засмеялась. Смеялась долго, заливисто, и, как Рваному показалось, очень для него обидно. Впрочем, так оно и было.
Одна смеялась, другой тяжело ворочал мозгами — никто не обратил внимания на легкий скрип и шорохи под половицами. А если и обратил, то значения тому не придал: мало ли живности под полами в каждой избе живет! Мыши ли, крысы… Никто и не подумал, что хитрая хозяйка избы Шура, снедаемая беспокойством за немудрящее свое барахлишко, воспользовалась запасным лазом из старого огородного погреба в новый, вырытый под домой. И решила послушать, а паче того — убедиться, что новая жиличка и кабатчик Рваный не покушаются ее обокрасть. Отсюда и выплыла тайная встреча Соньки Золотой Ручки со старым должником ее нового «сердечного друга»: не утерпев, баба-гренадер позже рассказала об услышанном своему приходящему «хахалю». Тот — еще кому-то… Так и до Михайлы слушок докатился. И Ландсбергу было все доложено — как, впрочем, и многое другое из Сонькиных дел и делишек на каторжном острове Сахалине.
— Отзвенел, говоришь? — Сонька вдруг оборвала смех, презрительно оскалилась. — Остепенился? Врешь, Рваный! Ты ведь свою «пятерку» за два ограбления получил, да за кражонку в полтораста рублей. А хочешь, напомню, какое «погоняло» у тебя в городе Таганроге было, до Рваного еще? Дудошником тебя кликали — за то, что душить любил баб да барышень не сразу, а пальцами на горле играл, как на дудке. То перехватишь совсем воздух, то отпустишь маленько, чтобы засвистел горлом, захрипел человек. Тебе и морду порвала ножницами барышня недодушенная. Ты ее кончил, конечно, а сам из Таганрога съехал, потому как очень сильно тебя искать стали. Сказать — почему?
Даже при слабом свете единственной свечки стала хорошо видна смертельная бледность Рваного. Подавшись назад и вцепившись руками в стол, он молча открывал и закрывал рот, тряс пегой бородой.
— Потому тебя искать стали, Рваный, что не захотели господа сыщики такого убийцу больше в осведомителях держать. Глядишь, такого живореза пригреешь — и свои головенки полетят. Вот и отступились от тебя, платить за проданные тобою души воровские больше не стали, велели с глаз подальше убираться.
Сделав эффектную паузу, Сонька снова заговорила:
— Так-то, Дудошник! Не хочешь должок Блохе через меня возвращать — выбирай! Или снова кандалами зазвенишь за души погубленные, или шепнет Блоха иванам про тебя, стукача мерзкого… А иванам, сам знаешь, следствие да суды ни к чему, у них свое толковище.
Рваный вскоре покинул избу бабы-гренадера Шуры, оставив Соньке всю наличность, которая была при нем. Наличности этой было, к слову сказать, не слишком много — опасался сахалинский люд денежки по улицам носить, тем паче — по темному времени. Сонька же удовлетворилась клятвенным обещанием Рваного-Дудошника в самое близкое время вернуть должок с лихвою. Знала, не обманет.
Но слегка ошиблась Сонька в своих расчетах. Принеся на следующее же утро половину оговоренной суммы, Рваный ушел в глубокий запой. И через неделю, так и не «просохнувшим», был найден под воротами собственной своей избы с проломленной головой. Убийц, разумеется, так и не нашли… Да никто их, собственно, толком и не искал: сыщиков на каторжном острове отродясь не было, а тюремным властям хватало хлопот и забот со своими арестантами.
Впрочем, на первое время Соньке хватило и того, что удалось получить с кабатчика. Жила она весьма скромно, из роскошеств прежней свой вольной жизни оставила лишь вкусную еду. На свежую телятину и дичь и тратила, не торгуясь, все добытые деньги. И про Сеньку Блоху, нового сердечного своего друга, не забывала: редкий день не кланялась караульному солдатику из кандальной тюрьмы пятачком или гривенником и не шушукалась о чем-то с Сенькой где-нибудь в укромном уголке.
Прочие обитатели тюрьмы, включая самых отпетых, относились к сенькиной визитерше с большим уважением, отдавая должное редкой воровской масти и удачливости Соньки на этом поприще. Свиданиям старались не мешать, в разговор с Золотой Ручкой вступали только тогда, когда та сама заговорит. А Сонька, особо не чинясь, в такие разговоры вступала все чаще и чаще. Особо интересных ей людишек любезно приглашала на чашку чаю к себе на квартиру.
По посту Александровскому мадам Блювштейн ходила в платке и мышиного цвета платье тюремного покроя — правда, без желтого «туза» на спине, как предписывалось Уложением о наказаниях. Однако — с поднятой головой, с дощатых тротуаров при встрече с тюремным начальством, так требовалось по правилам, не спрыгивала. Между тем, за двадцать шагов до встречи с человеком в мундире арестантам предписывалось сойти с тротуара, снять шапку и низко поклониться. Кланялась Сонька лишь «самому-самому» начальству, остальных еле удостаивала коротким кивком.
Больше всего таким поведением мерзавки негодовали жены чиновников островной администрации, на которых распространялись
