Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— Только я успела подумать, что вы приедете в Москву и поухаживаете за мной наконец, — и вас опять уносит куда-то! Что вам там делать? Искать славы?
— Нет, прощения за грехи и великодушной отставки!
— Как скучно! Я и Николя не одобряю. Что сорвался с места и поехал добывать чины. Зачем? Говорят, ведем мы там войну ужасно. Бедные горцы. Они гибнут, мы гибнем!.. И последние слухи, что там сплошь неудачи у нас. Будь какая-то настоящая война…
— А эта, по-вашему, ненастоящая?
— Настоящая была, когда Москва горела!.. Ну, вас хотя бы ссылают за грехи… хотя какой грех? Я всё слыхала. Да и Александр Иванович нам рассказывал. Подлец этот француз. Никогда не вышла б замуж за француза! (Ее фамилия в замужестве будет де-ла Турдонне.) Но вас-то посылают силком, а брат сам ринулся за чинами. Видали генерала от инфантерии?.. Только maman страдает за него — и мы все.
— Вы отказываете мужчинам в праве на честолюбие?
— Я отказываю всем в праве на растрату своей единственной жизни. Дано Богом!
Она была младше его лет на пять. И это было почти другое поколение. Чуть свободней прежних, чуть смелей… Он это чувствовал. Нет, определенно свободней. Эти позволяют себе шутить тем, чем раньше вроде не полагалось.
— Я так понимаю, что мне пока не стоит ждать предложения от вас? — сказала она, стараясь удержать тон шутливый.
— Пока нет. А как мне быть? Я — порядочный человек! Я еду на войну. А если убьют?
— Значит, я могу принимать другие предложения? Как скучно!
Когда он уходил, она проводила его до лестницы. Всё ж ему было грустно, ей тоже. Они довольно долго смотрели друг на друга. Потом неожиданно для себя он расхохотался и не то что сбежал — скатился вниз по лестнице. С хохотом. И конечно, ее обидел. И конечно, не мог объяснить себе, почему поступил так.
Оставивший только что Марию Щербатову, он едва не сделал предложения сестре Мартынова. Которую, случись и правда у них семья, звали б все-таки Натали!
Старый Александр Тургенев записал в тот вечер и о ней: «…в Наталье Мартыновой что-то милое и ласковое для меня…»
XI
В конце мая 1840-го он выехал наконец из Москвы к своему Тенгинскому полку с подорожной до Тифлиса. С ним пустился в путь Александр Реми, приятель и однополчанин по лейб-гусарскому. При переводе в армию повысили в чине — до подполковника. Теперь он стал офицером по особым поручениям при начальнике Штаба войска Донского. А в начальниках состоял знакомый им с Лермонтовым генерал Хомутов, бывший их полковой командир. Реми направлялся к нему в Новочеркасск.
С Реми они были близки, в том числе и по салону Карамзиных. Летом брали вместе участие в «каруселях» в манеже и любительских спектаклях на воздухе, затеваемых неутомимой Софи Карамзиной. Однажды Лермонтов готовил роль ревнивого мужа Бурдевиля во французском водевиле «Модные мужья», долго к ней готовился, но перед самой премьерой великий князь Михаил отправил его на гауптвахту на месяц. (За появление на плацу с игрушечной саблей. Он сам не знал, откуда в нем это бралось! «Таков мальчик уродился!», как говорили знакомые.) Реми пришлось его заменить, а он совсем не умел играть и очень волновался. У них было много общих воспоминаний.
Михаил порой мысленно корил себя, что сорвался некогда с поэтического древа, с высокой мачты своей детской мечты и бухнулся в открытое море человеческого честолюбия, каким являлась юнкерская школа, а после вообще офицерская среда. Однообразие и вместе разнообразие. Довольно грубое. В школе на глазах происходило единение самых разнообразных особей и их столь же четкое разделение, распад… на отдельные судьбы, страсти, везение и невезение. Кому как, кому что… Одновременно он понимал, что, если б не эта вечно мятущаяся офицерская толпа, он, по его характеру, вряд ли бы имел в жизни столько друзей и знакомых.
Ехали на перекладных: зря, что ли, им платились прогоны и были даны «подорожные по казенной надобности»? Можно не так долго томиться на станциях в ожидании лошадей.
С Реми как со спутником было комфортно: тот умел молчать, когда хотелось, и говорить, лишь когда стоило того. Лермонтов ценил такие вещи.
Отъехав от Москвы, поняли, что вплывают в лето: в Москве задержалась прохладная весна. Кибитку потряхивало. В оконце задувал мягкий ветер. Солнце светило вовсю и заливало поля. Молодые цветы на обочинах лезли изо всех сил наверх сквозь неприбранную прошлогоднюю траву. Мертвечина и обновление смешивались на глазах, деревья улыбались миру. В перелесках листья тянулись к кибитке; поутру на них блестели свежие пузырьки росы. И пыль, уже поднимавшаяся на дороге, никак не могла затмить сиянье листвы. Зелень была еще совсем юной, и это главное.
Он все еще был молод и влюблен в жизнь. Неудачи можно было бросить где-то в канаве вдоль дороги.
Поля, деревни, перелески, речушки… Стада на лугах, бабы с подоткнутыми подолами и толстыми упругими ногами, мужики в длинных рубахах, в лаптях и босые… грабли, топоры, вилы… Он ехал мимо всего этого, но жизнь где-то поодаль почему-то была сродни его жизни. В детстве он не раз бросался чуть не с кулаками на любимую бабку за то, что она ровным голосом барыни велела кого-нибудь из дворовых высечь. Такой балованный, вспыльчивый и надменный барчук. А вот поди!..
«Руссоман Лермонтов», — вспомнил он Вигеля. Ну да, можно и так. Пожалуй что так.
«Надо проездиться по России», — настаивал Гоголь в последнюю их встречу… Чего ж он сам не едет? Бесконечно торчит в Италии!
Михаил почему-то никогда не стремился за границу, хотя в свете наслушался рассказов, насколько тамошнее житье-бытье отлично от нашей нищей и сутулой России. Его почему-то не тянуло туда…
Реми посапывает рядом; кажется, вздремнул.
Эта страна нова всякий раз, когда проезжаешь по ней хоть одним и тем же маршрутом. Что-то она, как бы жалуясь, открывает тебе вновь и вновь. Отдаленное от тебя, но видимое одними очами, слышимое… Может, изнутри, из себя самого. Что-то вовсе несоразмерное прежним наблюдениям. И ведомое только сердцем.
Странность. Такая странная любовь. «Люблю отчизну я, но странною любовью…»
На станции не дали лошадей:
— Нет, господа офицеры, простите! Не пришли из заезда. Уж придется до утра!
Их накормили щами и невкусной речной рыбой с обилием костей. Кажется, лещ… Потом их отвели в комнату для
