Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— А что вас волнует, простите? — спросил Гоголь даже с некоторым подозрением.
— Не знаю… Наверное… история души человеческой. История душ. Интереснее и полезнее истории целого народа. Да и вы не описатель быта вовсе! Вам кажется. Или вас так понимают! Неправильно, я думаю. Или кому-то хочется, чтоб вы были таким! Может, вы будете от этого страдать. Нам ведь всем хочется, чтобы нас понимали, мы стремимся к этому.
— А кто же я, по-вашему, тогда? — вопросил Гоголь растерянно.
— Не знаю. Поэт, наверное. Только у вас поэзия другая. И похожа на прозу. «Прозатор», как говорит Хомяков.
— А разве есть такое слово? — удивился Гоголь.
— У Хомякова есть!
— Поэт… — вдруг свернул в сторону Гоголь. — Да, поэт. И «Мертвые души» — поэма. Правда! Хотя… Я бросил когда-то писать стихи, а первую книжку сжег! «Ганс Кюхельгартен» — вам не попадалась такая? И слава богу! Собрал по магазинам у книгопродавцев и сжег. — Но после вернулся к своим мыслям: — Вы слабо верите в себя, Михаил Юрьевич, простите за такой вывод!.. Не так верите в себя. Это плохо, плохо! Вы должны верить. Вы слишком разочарованы. Или погружены в безочарованье. Хорошее слово? Жуковский придумал! Что вам этот свет? Бегите от него. Бегите от них! Бегите! Они, может, поймут когда-нибудь, что мы с вами были выше их. Что мы больше в цене по ангельскому счету. А их низменный счет оставьте им!
— Что-то наши гении сцепились языками. Никак не оторвать друг от друга! — сказал Погодин, издали наблюдая эту сцену.
— О ком вы? — спросил Вяземский в искреннем недоуменье.
— Как? Гоголь, Лермонтов…
— Ну, Гоголь еще куда ни шло, но Лермонтов? Это вы переборщили.
— Вы недооцениваете его, — вмешался Хомяков. — Это ваши столичные штучки, — он шутливо погрозил пальцем. — Вам дай только кого-нибудь не признать! Тем более он москвич коренной, а вы москвичей не любите. Недавно говорил о нем с Плетневым. Так и пышет неприятием. Что он сделал ему?
— А то, что он строит из себя Пушкина. Подражает ему. Он даже с французом сцепился, чтоб подчеркнуть это сходство, уверяю вас! Хотел произвести впечатление? Нет, друзья мои! Пушкин был один. Замены не будет! Увольте!
— Ну уж вы камня на камне готовы не оставить!
В тот момент поодаль от них Лермонтов говорил Гоголю:
— У вас есть повесть в «Арабесках». Я давно мечтал написать по ней что-то вроде палимпсеста. Сделать текст по тексту. Но другой…
— Вы имеете в виду?..
— Разумеется, «Портрет»!
Гоголь замялся.
— Вы не должны повторить судьбу Пушкина! — сказал он вдруг. — Вы не имеете право так… На вас положены надежды! Многих!
Потом Лермонтов читал за столом отрывок из «Мцыри». Большой отрывок. Бой с барсом:
Ко мне он кинулся на грудь,
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом — и во мгле
Бой продолжался на земле.
— Ну? Что скажете, князь? — спросил шепотом Хомяков не без вызова.
— М-м… Пожалуй. Пожалуй!.. — согласился слабо Вяземский.
А Лермонтов дочитывал уже:
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..
И все аплодировали горячо — весь стол в саду. Особенно старался стареющий господин генеральского росту и виду, но в статском. Его полированная крупная лысина блестела по`том, он раскраснелся и отирал ее платком, словно это он сам читал только что стихи и утомился… Это был Михаил Федорович Орлов, некогда любимец императора Александра, принявший от Наполеона капитуляцию Парижа. Бывший начальник знаменитой 16-й дивизии, первой в русской армии, где были отменены телесные наказания и открыты ланкастерские школы для солдат (пока его не сняли с дивизии, разумеется!)… Друг Пестеля, Сергея Муравьева — и Пушкина, кстати! — лишь случайно оставшийся в стороне от своего века, будто на обочине собственной жизни.
Под конец вечера пришел Чаадаев. Именины Гоголя? Погодин, Чаадаев, Орлов, Лермонтов, Вяземский, Тургенев, Аксаков… «Западные» и «восточные» — как звал их Гоголь. Но все еще вместе пока. Спорят, но вместе! И связь еще не прервалась… (Какое было б счастье, если б она не порвалась вовсе!)
«Видел в Москве руссомана Лермонтова», — напишет западник Вигель в письме об этом вечере.
А кто он был в самом деле? «Западный» или «восточный»? Лермонтов и сам не знал.
IX
Он еще дней пять метался по Москве, взвихренный, одинокий… К ней он больше не пошел. Зачем? Хотя видел ее в слезах и почти с мольбой о прощении. Он вырвал этот листок из своей записной книжки. Существовала ли теперь сама эта книжка (то есть он сам), бог весть. Он умел так отодвигать людей и судьбы, снимать фигуры с доски, как в шахматах: словно их не было. Чего ему это стоило, никто не знал да, кажется, и не спрашивал. Он посещал случайные дома, сам был в них случайностью, незваным гостем.
Как оказался вдруг у Александра Тургенева? Впрочем, тот принял сердечно. Их что-то связывало. Опять же Пушкин… А теперь и де Баранты (будь они прокляты!).
— Мне очень жаль, что я вас познакомил с ними! — сказал Александр Иванович, и видно было по нему, что ему и правда жаль. — Теперь в обществе многие винят меня… Но посол так просил об этом! И кто бы знал! По-моему, вы казались ему вождем антифранцузской партии в Петербурге — после ваших стихов!
Лермонтов улыбнулся, не слишком весело:
— Я и партия — любая, знаете… это нечто несовместное!
— Может быть, может быть… — и решился все ж спросить: — Вы видели уже нашу общую знакомую?
Мария Щербатова словно объединяла их. Знакомство с ней.
— Да так… на ходу!
— Я тоже видел ее, и она не показалась мне в лучшем виде… — Тургенев не стал длить откровенностей. Он был воспитанный человек.
Помолчали степенно.
— Вон Вяземский даже напустился на меня за вас! За то, что представил вас Барантам. Я объяснялся с ним по этому поводу.
— И что, он считает по-прежнему, что это я вызвал на дуэль Баранта? Из подражания Пушкину? Хотя… ничто так не мешает мне сегодня в судьбе, как эта история!
— Он изменился, не спорю. Может, ревнует
