Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Когда Михаил был освобожден от ареста и зашел ко мне в гости (он несколько дней еще пробыл дома до отъезда), он случайно остановился у моего стола и стал что-то читать, и вдруг… стал безумно хохотать, как с ним бывало. Пароксизм. Конвульсии. Я спросил, что так развеселило его?
Он взял со стола какую-то бумагу и пошел зачитывать вслух. Тут и мне было не удержаться от смеха. Это был черновик моего письма к Бенкендорфу:
«Несколько времени пред тем Л<ейб>-Гв<ардии> Гусарского полка поручик Лермонтов имел дуэль с сыном французского посланника барона де Баранта. К крайнему прискорбию моему, он пригласил меня, как родственника своего, быть при том секундантом. Находя неприличным для чести офицера отказаться, я был в необходимости принять это приглашение… (Он пропустил часть письма.) …может, и Вы, граф, по доброте души своей умалчиваете о моей вине. Терзаясь затем мыслью, что Лермонтов будет наказан, а я, разделявший его проступок, буду предоставлен угрызениям своей совести — спешу по долгу русского дворянина принести Вашему Сиятельству мою повинную. Участь мою я осмеливаюсь предать Вашему, граф, великодушию».
На последней фразе он даже поднял указательный палец вверх. Читал он, надо признать, блестяще!
— До чего же нас научили, а? Как нас научили! Илоты, а не спартанцы! — и смеялся снова.
Что касается княгини Щербатовой… Еще один эпизод все ж следует досказать. Его поведал мне наш с Михаилом соученик по юнкерской школе Горожанский. Он дежурил по случаю на Арсенальной гауптвахте, когда Лермонтов сидел там под арестом за дуэль и его навестила Щербатова. Она приезжала на несколько дней посетить могилу сына. Михаил попросил Горожанского помочь ему встретиться с одной дамой; и тот помог, естественно (как не помочь! — товарищ, однокашник, у нас это дорого стоило): удалился на полчаса как раз к ее приходу… Но, когда вернулся, видел, как они прощались. И убеждал меня, просто клялся-божился, что он видел: вовсе не Барант победил в сердце дамы. Победителем был Лермонтов. «Тут не ошибешься!» (Так он говорил.) Она уходила плача и такая красивая! Но Лермонтов не вышел даже к дверям ее проводить. Это было тоже вполне откровенно. «Правда, — добавил Горожанский, — хорошо, что не вышел. Почти следом нагрянула проверка».
То, что известно мне самому… Михаил виделся с ней еще раз в Москве, тогда же, в 1840-м, когда проезжал на Кавказ. Говорили они о чем-нибудь, не говорили? — не знаю.
Больше он никогда не упоминал ее имени. Даже просто в беседе.
Если хотите знать, как подлинное имя судьбы Лермонтова, то это — Эрнест де Барант, французский подданный и сын посла Луи-Филиппа. Ну, были еще имена, конечно: граф Бенкендорф, генерал Клейнмихель… А Мартынов — это так, последний аккорд. Точка в судьбе. Даже страшно говорить, насколько нелепо…
Теперь вот, в Париже, лежа в постели с Бреданс, я спросил ее:
— А правду говорят, что французские мужчины слишком самоуверенны?
— Может быть, — ответила она. — А почему им не быть самоуверенными? Их женщины — самые красивые!
Она как раз в тот момент занялась разглаживанием отворотов моего халата, который был брошен у постели на кресло. Свесилась с постели задом ко мне и разглаживала. С нежностью. Не меня, а мой халат, бывает такое… И не только с ней. И так вот, свесившись с постели и занятая халатом, добавила:
— А правда то, что вы, русские… с вами хорошо, вы добры к нам. Это все наши женщины знают!
— Чем это мы так добры?
— Не знаю. Вот ты, например, добр ко мне!
Я рассмеялся легко и привел ей пословицу, присказку: «Простота хуже воровства». Не слышала? Но и доброта, я думаю, хуже. Доброта — грех. И вообще, она наказуема.
— Почему это — грех? — спросила она.
Не поняла. Ибо была француженка.
VII
С Лихаревым Лермонтов дружил, хотя и недолго… Тот был женат (раньше), и женой его была известная не только на Украйне, где она жила, красавица Катя Бороздина, дочь сенатора и генерал-лейтенанта. Отец сам присоветовал ей в женихи Лихарева, ибо его категорически не устраивал избранный ею самой жених — Михаил Бестужев-Рюмин. Был уж слишком мятущийся в жизни человек (казалось отцу), слишком несдержанный, неспокойный, хоть и принадлежал к почтенной московской семье. Этакий Чацкий (сенатор был достаточно образован, чтоб знать это имя, хотя он от Бестужева не ожидал, признаться, ничего более разрушительного, чем от Чацкого). Он просто выбирал для дочери более спокойного мужа. Однако «спокойного» тоже арестовали — и даже раньше, чем прежнего избранника: 29 декабря, вместе с мужем другой дочки сенатора — Иосифом Поджио. (Так повезло семье!) Первый жених красавицы еще болтался по полкам Второй армии в неистовстве события, надеясь хоть кого-то из соратников уговорить действовать — они ведь обещали! — но все устранялись, устранялись, устранялись (что им не помогло в итоге). Бестужева-Рюмина взяли только 3 января с оружием в руках при разгроме несчастного батальона Черниговского полка под Трилесами. Как говорил Гейне о своей поэме «Атта-Троль»: «С ней произошло то же, что со всеми великими творениями немцев: она осталась неоконченной». Так и русская революция декабря.
Жена Лихарева развелась с ним несколько лет назад и вышла замуж в Крыму за какого-то Шостака. Лихарев часто повторял это имя, и видно было, что оно ему дается с трудом. Остался сын, по которому Лихарев очень тосковал, хоть никогда его не видел. Сын родился уже после ареста отца Лихарева приговорили к каторге на один год, а потом на поселение. В Сибирь, в отличие от некоторых других жен, Катя не поехала. Она попыталась еще вызволить мужа слезным письмом на имя государя с просьбой отправить его рядовым на Кавказ, надеясь там свидеться с ним или даже быть с ним вместе, но получила отказ… Его пустили на Кавказ лишь тогда, когда шло уже дело о разводе. Прощение ему будет объявлено лишь вскоре после его гибели.
Лихарев жалел жену, оправдывал ее и понимал. Что ей было делать десять лет без мужа?! Надо же воспитывать сына. Лермонтов оправдывать ее не хотел и про себя винил. Но как писателя эта женщина (красавица, дочь генерала и сенатора, оказавшаяся волею судеб меж двумя мятежниками — одним вообще
