Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— Железная! — констатировал Реми.
— Так на такой, говорят, спит и наш государь! Нам грех не привыкнуть!
— Клопы, наверное! — мрачно сказал Реми, пробуя осветить стену. Она была в самом деле в потеках и не очень чистая.
Открыли бутылку красного вина. Французского. Достали два стакана. Выпили и улеглись на свои койки.
— Скрипеть будет, сволочь! — ругнулся Реми.
«Люблю отчизну я, но странною любовью, не победит ее рассудок мой…» Фраза вертелась в голове и цеплялась за душу. Куда пристроить ее, он еще не знал…
Помолчали, пытаясь вздремнуть.
Это правда, что мамаша ездила с жалобой на тебя к Нессельроде? Постыдилась бы! — все-таки жена посла! И писателя, кстати, как ты. Писателя!
— Может быть! — сказал Лермонтов. — Мне-то все равно, только бабушка переживает.
— Мне кажется всё же — кто-то из наших похлопотал в твоей истории!.. Я тут раскинул про себя… Уж не Барятинский ли старший?
— А Барятинский при чем?
— Как же! А поэмка «Гошпиталь»? Где ты спарил его со старухой вместо Марисы?
— Ну и что? Тогда все смеялись. Он первый смеялся
— Но тогда он не был адъютант наследника. К тому ж твои слова в оде пушкинской… «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…» Думаешь, они простили тебе?
— Не думаю.
Погасили свечи.
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что не знаю сам?..
Он хотел еще что-то сказать Реми, но тот уже уснул.
На следующий день, когда погрузились в кибитку, у них вышел спор: заезжать или нет в Семидубравное, в имение к их общему однополчанину Алексею Потапову? Тот приглашал их настойчиво еще в Москве. Он уехал раньше них…
— Может, повернем? — раскапризничался Лермонтов. — Собрались в Воронеж — едем в Воронеж, и всё тут… перед Алексеем извинимся после!
— Ты из-за его дяди? — спросил Реми.
— Ну да…
Он был не в восторге от того, что в гостях у Потапова может быть его дядя-генерал, что командовал теперь 3-м резервным корпусом. Слухи про дядю из корпуса шли не самые радужные. А военные откуда-то всегда всё знали.
— Говорят, он только в строю аракчеевствует. А так вполне светский человек.
— Я не люблю Аракчеевых.
Про Потапова-старшего Михаил кое-что слышал. Он был из генералов Сенатской площади. Потом входил в Следственную комиссию… Михаилу рассказывали о его поведении на следствии. Одоевский покойный хотя бы… И теперь, когда Одоевского не было в живых, ему не хотелось оказаться за одним столом с его гонителем.
Но, пока спорили, вышло так, что они уже подъезжают к Семидубравному. Потапов-младший встретил их на крыльце как родных. Они обнялись.
— Ну не так уж, не так! — осадил мрачный Лермонтов. — У меня еще нет генеральского чина!
— Так что вам мешает? — сказал, появляясь на крыльце, плотный, рослый, хотя и стареющий уже мужчина в домашнем халате. Плотный, но какой-то сбитый. — Его так просто получить, уверяю вас!..
Это и был тот самый дядюшка, генерал Потапов.
Вскоре они оказались за обеденным столом, уставленным блюдами деревенского пошиба, конечно, но с разными вкусностями, славно поданными. Было несколько бутылок вина, цимлянское в ведерке со льдом и, разумеется, графин настоящей русской водки, тоже во льду. Чин по чину.
— Кто из вас знаменитый поэт? — спросил генерал.
— Только не я! — отозвался Реми.
— Значит, вы? А-а… да. Про вас слышал. Правила есть правила, но я не против того, чтоб проучить этого француза. Они стали много себе позволять. А теперь едете к боевым действиям? Там сейчас тяжко. Говорят! Я недавно видел офицеров оттуда. Если этот пророк пойдет на Дагестан… — речь шла про Шамиля.
Выпили. Уткнулись в свои тарелки, отмякли. Лермонтов поразвернулся в анекдотах — тут он был силен. Начал с самых простых. Словно пробуя на вкус генерала. Тот смеялся от души. Михаил понял, что можно, и перешел к соленым шуткам и притчам. И тут все тоже оказалось приемлемо. Все смеялись.
Генерал раскраснелся и высказался с любезностью, что рад встретить таких интересных собеседников и вообще веселых молодых людей. Похвастался даже, что вот его, мол, считают строгим, консервативным. Но это только по службе… А за столом — с приятными людьми, с гостями и сослуживцами — он совсем другой…
Было ясно, что Лермонтов генералу понравился.
В конце вечера он подошел к пианино, поднял крышку, тронул клавиши (вроде исправны) и стал играть. Сперва что-то бессловесное и вообще без мелодии… Но как бы отдаленные друг от друга звуки стали сливаться в нее или обнаруживали ее существование.
Он стал напевать песню, ее никто не знал, а Реми смолчал, когда узнал ее…
Это была его «Казачья колыбельная…».
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою. <…>
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
Ты махнешь рукой…
Пел он негромко и без надрыва. Пел хорошо. После Потапов-младший уверял, что Лермонтов тогда же записал эту мелодию. Что он искал потом запись, но она не сохранилась.
— Вон как! А я по слухам представлял вас совсем другим! — сказал генерал.
— А каким? — улыбнулся Михаил.
В Семидубравном они заночевали.
После завтрака Реми разговорился о чем-то с Алексеем, и они остались в столовой, а генерал с Лермонтовым вышли в сад… Когда первые тоже захотели присоединиться, они застали картину сверхъестественную: Лермонтов сидел на шее у генерала… Оказывается, эти двое без них разыгрались в чехарду.
«Таков мальчик уродился!»[7]
XII
Еще двинулась стрелка часов — и вот они уже расстались с Реми (тот умчался в свой Новочеркасск), а Лермонтов сидит в Ставрополе, в здании штаба, за обеденным столом у знаменитого генерала Граббе, начальника Кавказской и Черноморской линий, среди знакомых по прошлому приезду офицеров и совсем юной поросли молодых адъютантов. Он занял свободный стул близко к главнокомандующему, который располагался во главе стола, и оказался почти рядом с его молодой женой Екатериной Евстафьевной. Звали ее на самом деле как-то не так, она была молдаванкою. Юные адъютанты разместились супротив них — по другой
