Том Холт - Александр у края света
Конечно, здесь было лучше, чем в Аттике; но то же самое можно сказать о большинстве мест на земле. Аттика — жесткая страна, сплошь скалы да пыль, и все там требует усилий. Миеза ни в каких усилиях не нуждалась.
Занятия не могли начаться до прибытия Аристотеля, поэтому Александр повел своих соучеников на охоту в холмы, а я обживался в доме, который выделил мне директор Лисимах. Сперва я подумал, что меня привели в собственно школу или в царские апартаменты — по аттическим стандартам дом был огромен, передняя комната была как в лучших афинских домах, и задняя не меньше. Мебель была великолепна; позже я узнал, что она свозилась из дворца в Пелле в течение многих лет — дипломатические дары, какие-то удачные приобретения под влиянием момента, которые оказались не столь удачными, когда момент прошел — тут был позолоченный треножник, египетская расписная кушетка, складной стул черного дерева и огромная-преогромная чаша из посеребренной бронзы объемом, должно быть, с пол-арбаты, гравированная сценами героической бойни с одной стороны и любвеобильными кентаврами, преследующими скудно одетых женщин — с другой. Была там кедровая скамеечка для ног, обитая настоящим тирским пурпуром, которая стоила бы целое состояние, если б не огромная подпалина с одной стороны. Общий эффект был столь сокрушителен, что я сдвинул большую часть мебели к одной стене и устроил себе своего рода лагерь у другой, где поставил простой деревянный стул и низкий дощатый стол, которые обнаружил в сарае на дворе.
В этом же сарае обнаружился ящик: тяжелый сундук из дерева оливы с разбитым замком; я вытащил его на свет и открыл. Он оказался набит книгами — двадцать настоящих книг, все довольно липкие и влажные от столь продолжительного контакта с оливковым деревом, но в остальном в отличном состоянии, если только разворачивать их с осторожностью. Одни боги знают, как они сюда попали — я предположил, что это еще один дипломатический дар, принадлежащий к разновидности «Какое чудо! А что это такое?», который засунули с глаз долой в этот ящик, а ящик был взломан позже из тех соображений, что столь надежно запертый сундук просто обязан содержать что-то ценное.
Затем в уме взломщика сформировалась логическая цепочка книги — школа, и их доставили сюда, подальше от людей и лошадей.
Мой восторг несколько поутих, когда я обнаружил, что одиннадцать книг ид двадцати — Гомер: четыре «Илиады», три «Одиссеи», два сборника гомеровых гимнов и две «Киприи». Даже после этого оставалось восемь настоящих книг, из которых только одна (собрание сочинений моего деда Эвпола) была приведена мышами в состояние полной нечитаемости. Оставшиеся семь были такие: поэмы Архилоха; давно забытая эпическая поэма Паниаса о Геракле; избранные работы Аристотеля; «История войны» Фукидида, милосердно сокращенная; семидесятилетней давности памфлет за авторством некоего Хризиппа, содержащий предложения по улучшению системы концессий на месторождения в Лаврионе в интересах Афин; анонимный комментарий к тактическим приемам, описанным у Гомера, доказывающий их пригодность к современным военным условиям; и, наконец, любимое чтение на сон грядущий моего злополучного брата Эвдемона — монография Энея Тактика по искусству войны. Я просмотрел эту кучу шлака, оставил себе Архилоха и памфлет Хризиппа, отложил сочинения Аристотеля для починки обуви и свалил все остальное в передней комнате для нужд моих юных и впечатлительных питомцев.
Бытовые вопросы были решены с типично македонской здоровой эффективностью.
Кормили четыре раза в день — масштабные мероприятия, включающие огромные ломти жареного мяса, сыры размером с тележное колесо и гигантские корзины грубого ячменного хлеба, а также водопады крепкого красного вина, разведенного вдвое. По особым дням, как я понял, подавали оливки и иногда фиги. Прачечной заведовали три титанические женщины, обладавшие тревожным сходством с Тремя Грайями — теми самыми, что живут у края мира и имеют один глаз, одно ухо и один язык на троих. Раз в месяц мы получали новую одежду: один плащ, одну тунику, пару сандалий и пару сапог, одну шляпу, и все это — обноски знатных персон из Пеллы. По какой-то причине мне постоянно доставались шляпы Филиппа и туники Пармениона; царские шляпы были сильно засалены изнутри, а Парменион определенно выливал больше вина на живот, чем в рот. Однажды я получил ошеломительно красивый шелковый платок, украшенный бесчисленными змеями, синими и красными, издающий тяжелый запах шафрана и фиалок и с одного угла запятнанный неким бурым веществом, которое было, вне всякого сомнения, человеческой кровью; он заставил меня серьезно задуматься об обязанностях главной жрицы змеиного культа, отправляемого царицей Олимпиадой. Сапоги были стандартного военного образца, сандалии же — мягкими и удобными, хотя и на несколько размеров больше, чем надо. Практически все в Македонии было на несколько размеров больше, чем надо, начиная с посуды и стиля жизни и заканчивая самой страной — все было велико для меня, а я далеко не карлик, как ты знаешь; это весьма любопытно, поскольку я встречал всего лишь несколько македонцев, которые были выше и шире меня — тем не менее их одежды были пошиты, казалось, для старших братьев титанов.
Наконец прибыл Аристотель, и по этому случаю ко мне явился Лисимах.
По сей день не могу понять, был ли Лисимах макендонцем с дефектом речи или иностранцем, слишком долго прожившим в Македонии. Как правило, общение с македонцами не вызывало у меня никаких проблем, но диалект или акцент, уродующий речь Лисимаха, делал ее совершенно непонятной для меня, что приводило к крайне неловким ситуациям, когда он уведомлял меня об изменениях в расписании. Это был высокий, тощий мужчина загнанного вида с маленьким носиком и огромными глазами; громкие звуки заставляли его подпрыгивать, даже если не были неожиданными. Когда школа только начинала свою деятельность, юный Александр, высланный сюда против воли из Пеллы, выказал свою недовольство тем, что обьявил ей бойкот. Лисимаху удалось склонить его к сотрудничеству, придумав сложнейшую ролевую игру, в которой Александру отводилась роль молодого Ахилла, а сам Лисимах играл престарелого наставника Ахилла — Феникса. Сперва вся школьная деятельность строилась в соответствии с правилами этой гомерической игры; каждому была назначена свою роль, из которой нельзя было выходить ни на мгновение. К моему появлению условия значительно смягчились, так что героев Гомера следовало изображать только на утренних собраниях и после ужина. Даже это было для меня чересчур; поскольку я вышел на сцену поздно, то мне досталась последняя незанятая роль — лукавого Одиссея, которого я ненавидел с самого детства. Кроме того, я совершенно бездарный актер. Изображая кого-то, кем я на самом деле не являюсь, я чувствую себя полным идиотом. Однако Лисимах по необходимости перевоплощался в Феникса со страстью, которая выдавала в нем подавленный театральный гений. В конце концов из всех гомеровских героев Феникс выписан с индивидуальностью и яркостью характера, которые сделали бы честь небольшому клубню; для того чтобы играть столь блеклого персонажа так старательно и так долго, Лисимах должен был обладать воображением, с помощью которого можно гнуть железные балки.
Вне этой роли Лисимах был педантичным, вечно озабоченным человеком без особого таланта к руководству, отмеченным неприятным обыкновением срываться в рыдания всякий раз, когда что-то шло не так. В поздние годы Александр демонстрировал искреннюю привязанность к старому дуралею, которая вполне укладывалась в его склонность быть добрым к простым, скромным людям, согласным с каждым его словом.
Я представляю, как ты смотришь на меня, Фризевт, и криво усмехаешься; что за мелочный человечишко, думаешь ты, не упускающий ни единой возможности плюнуть в великого Александра теперь, когда он умер. Может быть, может быть. Я никогда не утверждал, что парень мне нравился, даже в самый разгар моего героепоклонства. Но главной причиной, по которой я натягиваю свою лучшую маску Брехливого Пса, говоря о нем, является тот факт, что отчасти и я ответствен за то, каким он стал. И если бы я писал по-гречески, ты бы, возможно, понял меня лучше, поскольку мы используем одно слово для таких понятий, как «ответственность» и «вина». Я поучаствовал в формирование только самой малой части характера Александра, и притом руководствовался самыми-самыми лучшими мотивами. Я искренне хотел подготовить его — и остальных мальчиков тоже — к карьере правителя; я не проводил контролируемый эксперимент по созданию царя-философа и не пытался добиться влияния на трон, когда его займет царевич, и даже не просто отрабатывал свои деньги. Я пытался помочь.
Мне приходится жить с сознанием того, что мир был бы куда лучше, если бы я умер при рождении. Я чувствую ответственность, но не вину.
