Том Холт - Александр у края света

— Платеи, — сказал кто-то.

— Делий, — сказал Филота.

— Марафон.

— Сражение, когда Брасид был окружен в Фессалии.

По счастливому случаю — а также потому, что это правило, которое не я придумал, было истинным — мне удалось в каждом случае отстоять свою точку зрения. Это весьма впечатлило моих учеников. Меня это тоже впечатлило — я никогда раньше на эту тему не раздумывал. Кроме того, по чистой случайности я прочитал о сражении Брасида в Фессалии не далее как прошлой ночью в книге Фукидида, о которой упоминал чуть раньше. Книга эта первый раз попала мне в руки, и она-то, видимо, и навела меня на эту идею.

После того, как мы обстоятельно обсудили ее, Александр перешел в контрнаступление.

— Это неплохое замечание, — сказал он. — Но чем хорош военачальник, который так боится совершить большую ошибку, что командует нерешительно и все время перестраховывается? Он не выиграет ни одной битвы.

— Согласен, — ответил я. — Это и будет его большая ошибка. Есть разница между знанием, что не стоит прыгать с корабля с привязанным к ногам камнем, и нежеланием вообще подниматься на борт из опасения, что тебе привяжут камень к ногам и перекинут через планширь.

Александр нахмурился.

— Но что, если это сотая битва, а военачальник, с которым ты сражаешься, не сделает ни одной глупой ошибки? Что тогда?

— Вероятно, ты проиграешь, — сказал я.

— Но если я тоже не стану совершать ошибок, то что произойдет?

Я пожал плечами.

— Вы будете сражаться, пока не наступит ночь или не пойдет дождь, — ответил я. — Или пока твоим или его воинам все это не надоест и они не разбегутся. Так заканчиваются девять из десяти каждых последних сражений из сотни.

— Понятно, — сказал Александр с сомнением. — То есть ты, в общем, предлагаешь положиться на удачу?

Я покачал головой.

— Вовсе нет. Удача на войне подобна богам. Никогда, никогда не верь в удачу; достаточно знать, что она существует, вот и все.

Другими словами, я отчаянно барахтался, смертельно рискуя быть разоблаченным как пустомеля и мошенник. К счастью, прежде чем кто-то из этих умных и восприимчивых юношей принялся разбирать мою логику на части, появился Леонид с огромным свитком подмышкой, чтобы преподавать им Гомера, и я смог отступить в полном порядке, оставив ошибочное впечатление, что они научились чему-то, чего не знали и без меня.

Я пытался как можно дольше оттянуть неизбежный конец, хотя и знал, что рано или поздно мне его не избежать. Я бы предпочел поздно, но решать было не мне. Это случилось на седьмой день моего учительства, и справлялся я не так, чтобы восхитительно. Самым моим большим недостатком в роли учителя было прискорбное и бессмысленное стремление поразить учеников своими знаниями и проницательностью — катастрофическая ошибка. Будучи сыновьями знатных людей, они были слишком хорошо воспитанными, чтобы возражать мне вслух, но выражение их лиц было достаточно красноречиво, чтобы я бросил это дело. Хуже всего было то, что я знал, что я делаю, и знал, что делать этого не следует, но по какой-то причине не мог остановиться.

Кроме того, через семь дней было слишком поздно начинать все сначала. Я слишком серьезно испортил репутацию, а без уважения невозможно даже оливку научить падать с дерева. Я терял контроль над ситуацией и терял его быстро; и потому Аристотель явился поговорить со мной.

Когда я услышал, как он скребется в дверь, выглянул в щелочку у косяка и увидел, кто пришел, первым моим побуждением было спрятаться, пока он не уйдет; но в этом случае он бы просто пришел еще раз и принялся бы стучать опять, и если бы он нашел меня под перевернутой корзиной, я бы умер от смущения.

— Привет, — сказал я.

Он посмотрел на меня так, как будто я выполз из его еды, но сказал только, что хотел бы переговорить со мной, если это удобно.

— Входи, — сказал я. — Прошу тебя.

Не успел он миновать дверной проем, как я вспомнил, что на полу, изрезанная на кусочки, валяется копия «Избранных трудов Аристотеля», или по крайней мере то, что от нее осталось после починки пары сандалий и складного стула.

— Ты весь в делах, — сказал он, окинув беспорядок беглым взглядом; с того места он никак не мог разобрать, что это над одной из его книг я так надругался, но может быть он просто знал, как знает мать, что ее дитя страдает или в опасности, как бы далеки они не были друг от друга. — Так что я ненадолго. Но я полагаю, что ты, как мой собрат-афинянин...

Я сделал стандартный жест — садитесь, пожалуйста — который способно распознать любое человеческое существо. Он кивнул в ответ и уселся на складной стул, прямо на подсыхающий клей и выдержки из его «Анализа конституции Коринфа».

— Осторожно, — сказал я. — Сырой клей.

Он инстинктивно оторвал обе руки от подлокотников, осмотрел их и снова опустил.

— Как мой собрат-афинянин... — повторил он.

— Выпьешь что-нибудь? — спросил я.

— Нет, благодарю тебя. Как мой собрат-афинянин, я полагаю, ты не откажешься принять пару советов касательно общения с македонцами. Исследование чужих культур представляет для меня особый интерес, как ты, насколько мне известно, уже знаешь, — добавил он с невозмутимым видом. — Поэтому, думается, мои соображения по поводу македонского образа мыслей не лишены определенной достоверности.

— Очень мило с твоей стороны, — ответил я. — Лично мне нравится этот народ. А тебе?

Он посмотрел на меня озадаченным взглядом, как будто на вопрос, сколько будет четыре плюс четыре, я ответил «Бочком».

— Я прилагаю все усилия, чтобы мои личные предпочтения не оказывали влияния на научную оценку национальной культуры. Кроме того, не забывай, мой родной город был уничтожен македонцами, а мой народ рассеян или обращен ими в рабство. Если говорить о моем эмоциональном отношении к этим людям, то оно скорее негативное, чем позитивное. Но я сдерживаю себя, чтобы сохранить объективность даже в этих обстоятельствах.

Я проклял себя за забывчивость. Действительно, Филипп некоторое время назад в назидание всем расправился со Стагирой; в качестве жеста доброй воли по отношению к знаменитому наставнику своего сына позже он позволил снова отстроить город, а жителям — вернуться в него.

— Что ж, тогда все хорошо, — тупо ответил я. — Пожалуйста, продолжай.

Ну вот, где-то с полчаса он рассказывал мне то, что я и сам уже понял, разбавляя лекцию историческими анекдотами, которые не могли пригодится никому ни при каких мыслимых условиях. Я сидел тихо и время от времени кивал, беспрерывно улыбаясь. Я уже почти заснул, как вдруг он сказал:

— Но, конечно, ты и сам все это уже знаешь.

Я выпрямился.

— Ну, на самом деле, — сказал я, — и правда знаю. В смысле, перед началом нашей мирной миссии я провел небольшое исследование, а с тех пор все время держал глаза и уши открытыми.

— Конечно, — он покивал. — Но чего ты не знаешь, так это как донести свои знания до других. И это я и хотел тебе показать. Уверен, мою иллюстрацию ты найдешь полезной.

— На самом деле, — начал было я, но тихий голос из задних комнат моего мозга предостерегающе прошептал: к чему трудиться? Оно того не стоит. В конце концов, гораздо практичнее наладить с этим человеком хоть какие-то рабочие отношение — мне с ним работать несколько лет, а из всех троих, кроме меня, наличных учителей, он единственный, кто хоть в каком-то смысле может стать полезным союзником.

— На самом деле, — продолжал я, — я собирался попросить у тебя совета. С самого начала работы я чувствовал, что у меня не вполне получается. Я уверен, что ты собрал какие-то отзывы от мальчиков. Что бы ты мне предложил?

Аристотель улыбался не чаще, чем деревья выполняют тройное сальто, но легкий наклон головы намекал на то, что он благодарен за это небольшое выражение почтения — так вожак стада одобряет уважительное отношение молодого барана.

— Твой настрой контрпродуктивен, — сказал он. — Ты будто бы боишься их, и оттого стараешься демонстрировать свои знания, как петух — хвост. Во-первых, думается мне, ты попросту не располагаешь достаточной фактической информацией. Во-вторых, ты никогда не должен выказывать страх перед тем, кого наставляешь. Если ты хочешь понять, как это нужно делать, я могу порекомендовать тебе уделить немного времени завтра днем и посетить скотопригонный двор, где юный Александр будет объезжать лошадей.

И на этой хорошо продуманной финальной ноте он поднялся, чтобы идти. К несчастью, стул не захотел с ним расстаться. Мне с огромным трудом удалось удержать глаза открытыми; клей с налепленных слоями обрывков пергамента просочился наружу и пропитал его одеяние. Он нахмурился и рванулся; стул отвалился с тихим треском разрывающейся ткани.

— Извини, — сказал я, но он не обратил на меня внимания; он сжал в руке разорванный край ткани и таращился на приклеенный к нему маленький клочок пергамента. Без труда можно было разобрать слова: «Во многих отношениях коринфское Собрание напоминает афинское» — возможно, не самая запоминающаяся из его фраз, но все же вполне узнаваемая.