Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Звёздная палата трудилась бесперебойно, вылавливая авторов памфлетов, резала уши, ставила клейма, публично наказывала плетьми. Вольная мысль точно не замечала этих трудов. Насилие только раззадоривало, разжигало её. Обличительных памфлетов становилось всё больше. Дерзость авторов нарастала. Авторов почитали, их сочинения расхватывали, с увлечением читали, перечитывали, пересказывали друг другу. Контрабандисты тысячами привозили их из Голландии, где царила свобода печати, разумеется, только для иностранцев. Их разбрасывали по улицам городов, завозили в деревни.
Архиепископ Лод усилил репрессии. Отдельные приговоры случайным, малозначительным авторам уже не удовлетворяли его. Ему пришла в голову недостойная мысль. Желая насмерть перепугать своих обличителей, он приказал устроить судилище над самыми известными, самыми даровитыми памфлетистами, любыми средствами применить к ним статью о государственной измене и приговорить их, как гласила эта статья, к смертной казни. По его приказу аресты произвели церковные власти. В тюрьме оказались Уильям Принн, уже побывавший под ножом палача, Генрих Бертон, пресвитерианец и богослов, пятидесяти восьми лет, и Джон Баствик, врач, сорока трёх лет. Даже заматеревшие в беззакониях судьи Звёздной палаты устрашились такой кровожадности. Этих уважаемых людей они согласились обвинить только в измене, правда, не разъяснив, что они имеют в виду.
Всё-таки это были судьи Звёздной палаты. Они не смогли отказать себе в удовольствии не только унизить и оскорбить обвиняемых, но и вдоволь поиздеваться над ними. Им предложили без промедления представить заявления, в которых они должны были сами себя защитить, в противном случае суд посчитает, что они признали вину. Арестованные были согласны и напомнили, что им забыли предоставить бумагу, чернила и перья. Некоторое время спустя письменные принадлежности были доставлены с прибавлением, что их оправдание должно быть подписано адвокатом. Они и тут согласились и наняли адвоката, хотя сам Принн был известным юристом. В течение трёх дней адвоката не допускали в тюрьму. Адвокат ли выбран был неудачно, проведена ли была с ним устрашающая беседа, только три дня спустя, когда его наконец впустили к его подзащитным, он отказался подписать их заявления, признавшись открыто, что не имеет охоты ставить себя под удар. Его примеру последовали другие, и обвиняемые остались без адвоката. Узнав об этом, Принн произнёс:
— Милорды требуют от нас невозможного.
Когда их ввели наконец в зал заседаний, Джон Фордвич Финч, лорд-хранитель печати, пожилой уже человек, глядя на Принна засмеялся: полагая, что у милорда Принна уже нет ушей.
И по его знаку служитель поднял волосы почтенного человека, обнажив обрубки ушей. Принн не смутился:
— Милорды, я молю Бога, чтобы Он даровал вам уши, и вы могли меня выслушать.
Их никто слушать не стал. Приговор был несоразмерно жесток. Все трое должны были уплатить штраф по пять тысяч фунтов стерлингов каждый, выстоять целый день у позорного суда на самой людной площади Лондона и лишиться ушей. Таким приговором архиепископ Лод рассчитывал всех запугать. Он просчитался. В день казни площадь затопил народ, но это не была толпа любопытных, сбегавшаяся на казни уголовных преступников. Это были сочувствующие. Стража попыталась их оттеснить. Бертон попросил офицера так громко, чтобы слышали все:
— Не гоните их. Им надо учиться страдать.
Офицер был смущён. Женщина крикнула:
— Вы никогда не говорили проповеди лучше, чем эта.
Бертон ответил, по-прежнему отчётливо, громко:
— Дай Бог, чтобы она обратила вас на пути истины.
Палач приблизился. Какой-то молодой человек побледнел. Бертон ободрил его:
— Сын мой, отчего ты бледнеешь? В моём сердце нет слабости, и если бы мне понадобилось больше сил, милосердный Господь, конечно, дал бы мне их.
Толпа теснилась всё ближе. Лица мужчин и женщин, старых и молодых выражали сострадание и сочувствие. Юная девушка вложила в руку Баствика букет цветов. В этот момент на цветы села пчела. Баствик сказал:
— Посмотрите на эту бедную пчелу: она высасывает мёд даже у позорного столба, отчего же и мне не вкусить здесь мёда Христова?
Перед тем как ещё раз подставить обрубки ушей под нож палача, Принн в свою очередь обратился к людям:
— Христиане, если мы дорожили своей личной свободой, нас бы не было здесь. Мы пожертвовали ею ради вас. Берегите независимость. Стойте крепко. Будьте верны делу Господню и делу отечества, иначе вы и ваши дети впадёте в вечное рабство!
В ответ по площади прокатились клики торжества и согласия.
Восторги толпы точно подстегнули архиепископа Лода. Убеждённый, что только голая сила и неоспоримая власть обеспечивают должный порядок, он смириться не мог. Громкий голос был ему нипочём. Насилие сменялось насилием. Вскоре последовал суд над Джоном Лильберном, возглавлявшим левеллеров, юношей двадцати лет, никогда не изучавшим ни философию, ни логику, ни риторику, не видевшим, как он выражался, университета в глаза, не имевшим понятия о латыни, древнееврейском и греческом и, может быть, по этой причине особенно ненавистным для образованного архиепископа.
Молодой человек приговорён был к позору и бичеванию. Его везли в убогой тележке по улицам Лондона. Палач хлестал плетью обнажённое тело. Народ бежал вслед за ним вдоль Вестминстера. Лильберн проповедовал, несмотря на нестерпимую боль, продолжая говорить, когда его привязали к столбу:
— Бог избрал не очень богатых, не очень мудрых, но бедных, презренных и низких мужчин и женщин, только они получили Евангелие и заслужили блаженство на земле и спасение после смерти.
Ему приказали молчать, но страдалец продолжал:
— Не плачьте, не жалейте меня, я остаюсь в Боге бодрым, потому что опираюсь на собственные слабые силы, но сражаюсь под знаменем великого и могущественного генерала — Иисуса Христа. Его силой я вынесу любые страдания, и победа будет за мной!
Ему заткнули рот, но не сообразили связать руки. Узник выхватил из кармана несколько памфлетов и бросил в народ. Их с жадностью расхватали. Тогда связали и руки. Он не мог двигаться, не мог говорить. Толпа тем не менее не расходилась. Простые люди, ремесленники и обыватели, смотрели на мученика, и не в силах отвести взгляда. Кое-кто из судей, осудивших его, стоял у окна, как будто желая понять, в самом ли деле достанет сил у юнца достойно вынести все истязания.
Насилие не возымело успеха. Напротив, под его непрестанным давлением усиливалось брожение в толщах английского общества. Среднее и мелкое дворянство, ещё недавно преданное короне, возмущалось необузданным деспотизмом, давившим всех без разбора. Английская аристократия угасала, древние роды исчезли ещё во времена затяжной войны Алой и Белой розы[14]. Теперь все дворяне считали себя потомками прежних баронов, отвоевавших у королей Великую хартию вольностей. Они не предавались философским прениям о преимуществах и пороках единовластия, олигархии и демократии, стояли за Великую хартию, хотели свободно и регулярно посылать в палату общин своих представителей, поскольку одна палата общин защищала их свободу в давние времена и она одна, по их убеждению, могла её возродить. Дворянство видело её полновластной, издающей законы, обязательные для королей. Епископальная церковь им не мешала, вера этого сословия никогда не была чрезмерной, но полицейская власть епископов их раздражала. Они предпочитали поставить церковные власти на место. Пусть пасут паству и не вмешиваются в светские отношения, в особенности в дела управления. Во всём остальном пусть она будет такой, какой её сделал архиепископ Лод.
Другие настроения копились среди горожан, сельских хозяев, арендаторов и свободных крестьян. Они меньше высших сословий страдали от налогов и штрафов, деспотизм короля и епископа обходил их стороной, поскольку не высказывали своего недовольства вслух и не писали памфлетов, готовы были мириться с неограниченной властью короля, но их до глубины души возмущала епископальная церковь. Эти люди ненавидели всё, что напоминало проклятый папизм. Они держались Евангелия, первоначальная простота, первоначальная церковь, не знавшая пышных обрядов, служили им образцом, отвергали всё, что напоминало Рим, а Рим проник всюду: непомерная власть епископов, их жажда богатства и власти, страх перед чистыми проповедями, их развращённые нравы, их заказные молитвы. Всё это было излишним, противным заповедям Иисуса Христа.
Им мешали церковные полицейские власти. Их арестовывали в тайных молельных домах и отправляли в тюрьму. Люди сопротивлялись, о серьёзном сопротивлении королевским и церковным властям тогда не думал никто. Предпочитали бежать из нелюбезной страны. Поначалу пуритане в Голландию, где родственные протестанты победили и вытеснили католиков, там возникали английские поселения, однако англичане из-за своей особенности, замкнутости не могли ужиться в Европе. Им было неуютно среди европейцев. Выход подсказал Джон Уайт из Дочестера, пуританский проповедник, сорока пяти лет. Он был связан с дочестерскими купцами, торговавшими с Новой Англией. Для успехов торговли им было выгодно заселить своими соотечественниками восточный берег Америки.
