Эрик Сигал - История Оливера

Эрик Сигал

История Оливера

Со смертью кончается жизнь, но не связи между людьми; в мыслях того, кто остался жить, продолжается мучительный поиск решения, которое, может быть, не найти никогда.

1

Июнь, 1969 г.

— Оливер, ты болен.

— Что ты сказал?

— Ты серьезно болен.

Специалист, который поставил этот поразительный диагноз, занялся медициной довольно поздно. На самом деле я до сегодняшнего дня думал, что он кондитер. Его имя — Филипп Кавиллери. Когда-то его дочь Дженни была моей женой. Она умерла. Нам она завещала опекать друг друга. Поэтому раз в месяц либо я приезжал к нему в Крэнстон, и мы играли в шары, выпивали и поедали экзотические пиццы, либо он приезжал ко мне в Нью-Йорк и развивал такую же бурную деятельность. Но сегодня, сойдя с поезда, он не приветствовал меня какой-нибудь легкой непристойностью, а крикнул:

— Оливер, ты болен.

— Правда, Филипп? Ну и что же со мной, черт побери, согласно твоему просвещенному мнению?

— Ты не женат.

Не распространяясь больше на сей счет, он отвернулся и направился к выходу. В руке он держал чемодан из искусственной кожи.

В лучах утреннего солнца город со своими стеклянными и стальными поверхностями казался почти приветливым. И мы решили пройти пешком кварталов двадцать до того места, которое я в шутку назвал своей холостяцкой берлогой. На углу 47-й улицы и Парк-авеню Фил повернулся:

— Как ты проводишь вечера?

— Очень занят, — ответил я.

— Занят, да? Прекрасно. Чем же?

— Работаю с Полуночным Десантом.

— Это кто — уличная шпана или рок-группа?

— Ни то, ни другое. Это — группа юристов, добровольно работающих волонтерами в Гарлеме.

— Сколько вечеров в неделю?

— Три, — сказал я.

Мы молча шли дальше.

На углу 53-й улицы и Парк-авеню Фил снова нарушил молчание.

— У тебя все равно остается четыре свободных вечера.

— Мне приходится много работать дома.

— Да, конечно. Домашние задания.

Фил нисколько не одобрял того, что я серьезно занимаюсь множеством важных проблем (например, призывными повестками). Поэтому мне пришлось намекнуть на их большое значение.

— Я часто езжу в Вашингтон. В следующем месяце буду представлять в суде дело по Первой поправке. Один школьный учитель…

— Защищать учителей — прекрасно, — сказал Фил и как бы между прочим добавил:

— А как в Вашингтоне насчет девочек?

— Не знаю. — Я пожал плечами и зашагал дальше.

На углу 61-й улицы и Парк-авеню Филипп Кавиллери остановился и посмотрел мне в глаза.

— Скажи, пожалуйста, когда, черт возьми, ты собираешься снова завести свой мотор?

— Прошло не так уж много времени, — сказал я. И подумал: тот великий философ, который утверждал, что время излечивает раны, забыл лишь сообщить, сколько именно его требуется.

— Два года, — сказал Филипп Кавиллери.

— Полтора, — поправил я его.

— Да, пожалуй… — ответил он. Его хриплый, еле слышный голос выдавал: Филипп все еще ощущает холод того декабрьского дня — всего полтора года назад…

Оставшуюся часть пути я пытался поднять ему настроение, расхваливая квартиру, которую снял уже после его последнего приезда.

— Значит, это она и есть?

Подняв брови, Фил огляделся. Везде царили чистота и порядок: утром я специально вызывал женщину.

— На что это похоже? — спросил он. — На современный сортир?

— Послушай, — сказал я. — Мне очень мало нужно.

— Оно и видно. Почти все крысы в Крэнстоне живут так же. А некоторые даже лучше. Что это за книги, черт побери?

— Юридические справочники, Фил.

— Да, конечно, — сказал он. — А как ты развлекаешься? Делаешь кожаные переплеты?

Я решил, что наступило время встать на защиту своей частной жизни.

— Послушай, Филипп, что я делаю, когда остаюсь один, это мое дело.

— Кто это оспаривает? Но сегодня ты не один. Поэтому мы с тобой выйдем в свет.

— Куда?

— Я купил этот модный пиджак, которого ты, между прочим, даже не заметил, не для того, чтобы смотреть какой-нибудь дурацкий фильм. И сделал себе эту стильную стрижку не для того, чтобы ты думал, какой я хорошенький. Мы будем общаться и наслаждаться. Мы заведем новых друзей…

— Каких друзей?

— Женских. Ну, давай, одевайся понарядней.

— Филипп, я иду в кино.

— Черта с два ты туда пойдешь. Послушай, я знаю, что ты собрался получить Нобелевскую премию за страдания, но я этого не допущу. Слышишь? Я этого не допущу.

Он злился все больше и больше.

— Оливер, — промолвил Филипп Кавиллери, изображая священника ордена иезуитов. — Я пришел спасти твою душу и тело. И ты будешь меня слушать. Да или нет?

— Да, отец Филипп. Что именно я должен делать?

— Женись, Оливер.

2

Мы похоронили Дженни ранним декабрьским утром. Нам еще повезло, потому что к полудню сильнейший ураган превратил Новую Англию в снежную пустыню.

Мои родители спросили меня, не вернусь ли я в Бостон поездом вместе с ними. Я как можно вежливее отклонил это предложение, уверяя, что Филипп без меня сойдет с ума. На самом деле все было наоборот. Филипп был нужен мне, чтобы научиться у него, как пережить горе, ибо всю свою жизнь я был отгорожен от человеческих потерь и страданий.

— Пожалуйста, держи с нами связь, — сказал отец.

— Да, конечно. — Я пожал ему руку и поцеловал маму в щеку. И поезд отправился на север.

Сначала в доме Кавиллери было шумно. Родственники ни за что не хотели оставлять нас с Филиппом одних. Но постепенно, один за другим все они растворились, так как у всех были свои семьи. Расставаясь, каждый заставил Фила дать обещание, что он снова откроет магазин и примется за работу. Это единственное, что нужно делать. Он неизменно кивал головой в знак согласия.

И наконец мы остались вдвоем. Не было никакой нужды двигаться, ибо каждый оставил нам на кухне месячный запас всего необходимого.

Теперь, когда не было ничего отвлекающего в виде тетушек и кузенов, я начал ощущать, что наркоз от церемонии проходит. До этого мне казалось, что у меня все болит. Теперь я понял, что просто пребывал в оцепенении. Агония только начиналась.

— Послушай, тебе надо вернуться в Нью-Йорк, — не очень уверенно сказал Фил. Я воздержался от заявления, что его кондитерская очевидно закрылась навсегда. Я сказал: — Не могу. Здесь, в Крэнстоне, у меня свидание 31 декабря.

— С кем? — спросил он.

— С тобой, — ответил я.

— То-то будет весело! — сказал он. — Но обещай мне — утром, в первый день Нового года ты отправишься домой.

— О’кей, — сказал я.

— О’кей, — ответил он.

Мои родители звонили каждый вечер.

— Нет, ничем, миссис Барретт, — говорил ей Фил. Она явно спрашивала, чем может помочь.

— Нет, ничего, отец, — говорил я, когда трубка оказывалась у меня. Но все равно спасибо.

Фил показал мне спрятанные фотографии. Те, что Дженни когда-то категорически запретила мне показывать.

— Черт побери, Фил, я не хочу, чтобы Оливер видел меня со скобками на зубах!

— Но, Дженни, ты была очень хорошенькой.

— Сейчас я лучше, — ответила она в свойственной ей манере. Затем добавила: — И не показывай фотографий, на которых я грудная.

— Но почему? Почему нет?

— Не хочу, чтобы Оливер видел, какая я была толстая.

Я изумленно наблюдал за этой веселой перепалкой. К тому времени мы были уже женаты, и едва ли я мог развестись с ней лишь потому, что в детстве она носила скобки для выпрямления зубов.

— Послушай, кто здесь хозяин? — спросил я Фила, чтобы не дать угаснуть этой игре.

— Сам догадайся. Он улыбнулся и убрал альбомы на место.

Ну, а сегодня мы их посмотрели. Фотографий было очень много.

На всех ранних бросалась в глаза Тереза Кавиллери, жена Филиппа.

— Она похожа на Дженни.

— Она была красивая, — вздохнул он.

В какой-то момент, когда Дженни уже вышла из грудного возраста, но была еще без скобок, Тереза вдруг исчезла с фотографий.

— Я не должен был разрешать ей вести машину ночью, — сказал Фил так, будто авария, в которой она погибла, произошла только вчера.

— Как ты с этим справился? — спросил я. — Как смог выдержать? — Я специально задал этот вопрос, чтобы узнать, какое средство он может предложить мне.

— Кто сказал, что я смог это выдержать? — отозвался Филипп. — Но у меня по крайней мере была маленькая дочка.

— Чтобы о ней заботиться…

— Чтобы заботиться обо мне, — сказал он.

И я услышал рассказы, которые при жизни Дженнифер не подлежали оглашению. Как она изо всех сил старалась ему помочь. Облегчить боль. Ему пришлось разрешить ей готовить. Хуже того, ему пришлось съедать плоды ее неумелого творчества, приготовленные по рецептам купленных в супермаркете журналов. По средам она заставляла его по-прежнему играть в шары с приятелями. Она делала всё, что от нее зависело, чтобы он был счастлив.