Презумпция вины - Анна Бабина

Думала, что справлюсь, расскажу тебе, что да как – и не могу.

Скажу только, что спасли меня тогда Михаил да Ксеня, первая внучка от первой дочери.

Линочку, фарфоровую мою красавицу, съел рак. Страшная болезнь это, Зоюшка. Она не просто изгрызает, она расчеловечивает. Человек уходит медленно, постепенно. Разлагается. Иногда с ума сходит.

Наша Линочка не поддалась, до последнего выторговывала себе недели, дни, часы. Чугуевский характер.

«Я, мам, только того боюсь, что Ксеня моя одна на свете останется».

Я ее утешала. Говорила: не одна будет. Нас, Чугуевых, много, гляди. Справимся.

И плакала, вот там-то на славу наревелась.

Выбегу из палаты и заливаюсь в коридоре. Придумала совать в рот мужской носовой платок, чтоб рева не слышно было. Женского платка маловато, а мужской в самый раз. Сначала тошнит, душит, а потом привыкаешь. Наплачусь, умоюсь наскоро – и обратно.

Лина, конечно, все видела, все понимала. Никакая вода не смоет такие слезы, они жгут, как кислота, опаленный после них, как после верхового пожара. Но я-то знала, что как только перестану умываться, Лина поймет, что вот теперь – все.

Она железная была, моя Лина. Это ей от Зои досталось, не от меня. Как так случилось – не знаю. Возьмет она своей птичьей лапкой мою руку и давай баюкать: «Не плачь, мама».

Я о том думаю, Зоюшка, что зря я ее не окрестила. Сначала не до того было, а потом уж и сама она не захотела бы – пионерка, комсомолка…

Я спросила у батюшки на Слюдянке, правда ли, что некрещеные в ад попадут.

Неправда, говорит.

Отмаливать надо.

Стараюсь.

Люди ошибаются, Зоюшка. Иногда так ошибаются, что вся их жизнь становится либо расплатой, либо раскаянием. Чем моя стала – не мне судить. Нас потом рассудят. Не здесь.

У меня свои погремушки были. Страшные, Зоюшка, погремушки.

Лина умирает, а Тамарке пятнадцать, она окончила восьмой класс и поступает в училище.

Лина умирает, а Вовке в первый класс идти.

Лина умирает, а ее дочери два года.

Меня спас Михаил.

Готовил Лине пюре (она уже почти ничего не ела), помогал Тамарке с уравнениями, ездил с Вовкой за школьной формой, а однажды светлым июльским днем посадил меня в такси.

– Куда?

– Узнаешь.

Он привез меня в «Сосновую балку». Мы прошли через лес. По реке плыли баржи. Лодка лежала на берегу свежепокрашенным брюшком вверх.

Ксеня, сестра твоя, злится на меня, обижается. Ты, говорит, отдала меня отцу с мачехой, а Нинку-то небось взяла потом? Взяла. Предпочла одну другой – наверное, это так выглядит.

Ксеня права, конечно. С мачехой жить не большое счастье.

Отец ее пришел ко мне тогда и сказал, будто речь шла о вещи:

– Забираю или в суд идем?

Я испугалась. Не захотела в суд.

«Не судись никогда, миленькая моя, тяжбы до добра не доводят», – говорила бабушка Настя. Гордилась, что никогда в свидетелях не ходила.

И я отдала Ксеню.

Судиться потом все равно пришлось – с Томкой.

Едва притупилась, перемололась внутри меня смерть Лины, как загремела новая беда, как раз с Томкой.

О ее отце, Нелюбове, я уже и думать забыла, и он меня не тревожил.

Я радовалась, что Томка его не знает, не помнит безобразных сцен и ночного побега к родителям.

«От яблони яблоки, от ели – шишки», – говорила моя бабушка Настя.

Права была бабушка.

Раз Томка пришла из училища веселая, с блестящими глазами. В сумке – кулек барбарисок:

– Угощайся, мам! Не хочешь? Ну ладно.

И еще раз.

И снова.

В привычку вошло.

– Зубы испортишь, если будешь столько карамелек есть.

– Мааам, – глаза завела и убежала гулять с подружкой.

– Лиданя, – Михаил нахмурился, – тебе не кажется, что от нее спиртным пахнет?

– Да барбариски это, – неуверенно сказала я.

Вспомнился Нелюбов. Поначалу он тоже казался чуть более веселым, чем обычно, а потом…

– Не хотел тебе говорить, но у меня пропали деньги. Уже второй раз. Из кармана куртки. Не нравится мне это, Лиданя…

Случился скандал. Томка, от которой (как чувствовала!) в тот день не пахло ничем, кроме моих духов «Быть может», таращила круглые нелюбовские глазки и верещала:

– Водка? Я? Да вы с ума сошли. Вам все кажется… Деньги? Какие деньги? А Вовку вы спрашивали?

– Тома, папа просто беспокоится…

– Никакой он не папа! – припечатала Томка и хлопнула дверью.

И пошла писать губерния!

Томку выгнали из училища.

Томка ночевала в вытрезвителе.

Томка в ресторане ударила женщину сумочкой в лицо – замочек рассек скулу, пришлось накладывать швы. Михаил ходил хлопотать, договариваться миром. Женщина кричала на него, говорила, что шрам останется навсегда.

Томка жила то у одного, то у другого, но в конце концов всегда возвращалась домой.

Ходила полуголая перед Вовкой. Сожгла кастрюлю и чуть не спалила весь дом.

Тащила деньги.

Заложила в ломбард мои кольца и фотоаппарат ФЭД.

Кончилось тем, что ей сняли отдельную комнату в квартире на Щировке, где все жильцы были ей под стать.

Когда кончались деньги, Томка неизменно возвращалась. Сидела на ступеньках, поджидая меня или Михаила.

И мы откупались – стыдно, но это был единственный выход.

Когда Тамаре исполнилось двадцать четыре, я настояла на том, чтобы она легла в больницу, достала ей путевку в профилакторий. Оттуда она вернулась посвежевшей и веселой. Никаких барбарисок, никаких «потянутых» рублей. Готовила нам завтрак, пыталась делать с Вовой уроки…

Через месяц ушла, прихватив получку Михаила и пропала из нашей жизни почти на пять лет. Я не знала, где и как живет. Милиция ее не искала: взрослая, вольная, захочет – вернется. Доброжелатели из числа знакомых с удовольствием смаковали подробности: где, с кем и в каком состоянии видели мою дочь.

Меня она ловко избегала – я ни разу не встретила ее за все эти годы.

«Ее сломала Линина смерть», – скажет мне Михаил.

Однажды на платформе Алешино мне показалось, что в вагон садится та самая сербиянка. Я хотела догнать ее, но она растаяла в толпе.

Светило яркое солнце.

Где-то бренчала гитара.

Я подошла к краю платформы.

Хищно скалились рельсы, а вдали уже горел налобный фонарь электрички.

Если бы не Вова…

Если бы не Вова.

Тамарка сидела на ступеньках возле моей двери. Давно сидела, озябла.

Сама похудела, а лицо опухшее. Руки как спички.

– Мам, привет.

Я вздрогнула от звука ее голоса.

– Тома?

«Вернулась. Куда ее? Как нам дальше?» – заметались в голове вопросы.

– Ты не бойся, я не жить.

Я выдохнула. Пожалуй, слишком громко.

– Я беременна.

– Дать тебе денег? – спросила я пустым голосом.

– Поздно.

Она встала, расстегнула пальто. Под грудью недвусмысленно круглился живот.

«Месяцев семь».

– Я не пью, как узнала – а это почти сразу. Врач сказала, все хорошо идет.

– Так чего ты хочешь?

– Поможешь мне? Я хочу попробовать начать сначала.

Ничего не получилось, ясное дело.

Я помогала, Зоюшка. И она держалась. Месяц, два, три после родов. Бедная моя девочка. Зачем я выбрала ей такого отца? Разве она заслужила?

Нинке исполнилось полгода, когда я застала Томку с барбариской во рту.

– Где бутылка? – заорала.

И ударила ее, Зоюшка. По лицу. Лицо у нее было мягкое, нежное, будто не у пьяницы.

– Мама, ты крышей поехала? Какая бутылка? Конфетку вот захотела… Грудное вскармливание же.

Бутылку я так и не нашла.

Мы не разговаривали еще несколько месяцев – общались через Михаила.

Я знала, что она пьет, но не могла поймать.

Мне казалось, что крошечная Нинка смотрит на меня умоляющими испуганными глазами. Нет, уж ее-то я не упущу, как Ксеню…

Земля подо мной пошла волнами, как во время землетрясения – видела в кино.

Встала однажды ночью, а Михаил сидит за столом на кухне.

– Что, – говорю, – Мишенька?

– Рука болит, – сказал еле слышно.

На лбу испарина, бледный.

Это потом я узнала, что левая рука может болеть «от сердца».

– Сейчас дам таблетку, таблеточку дам, – засуетилась я. – Это ты сумки с дачи потягал.

– Больно, – просипел он, – …грудь печет.

Я побежала к телефону.

Больницы,