Презумпция вины - Анна Бабина
Я не могла рисковать. Время показало, что я была права.
Все получилось отвратительно просто, как у животных или первобытных людей. Нелюбов заговорил со мной раз, два, три, потом я аккуратно убедилась в кадрах, что он не женат, и, переливаясь глупейшей ухмылкой, позвала его на ужин.
Я не умела делать такое.
С Геной все было как-то иначе – быстро, но правильно, ступенчато, словно мы бегом спускались по лестнице. С Нелюбовым я скатилась по перилам и плашмя шлепнулась на бетон.
В сентябре я узнала, что беременна.
– Бегом в больницу, позорница, – визгливо отчитывала меня мама. – Взрослая баба, дочь уважаемого человека, принесет в подоле? От кого – от водопроводчика?
– Он электрик. А ты давно в столбовые дворянки записалась?
– Ладно малолетние зассыхи, но ты!
– В абортарий не пойду, – сказала твердо. – Подниму двоих без вас.
Отец выбежал за мной на лестницу, зашептал перегаром: «Она охолонет, охолонет, дай ей время, не слушай».
Нелюбов новости почти обрадовался и сразу предложил расписаться.
Во все этом безумии больше всего я боялась за Лину: примет ли? Не сочтет ли предательством отцовской памяти?
– Ты его любишь? – только и спросила она, разглаживая ногтем зеленую обложку тетради.
Я не знала, какого ответа она ждет, поэтому опустила глаза и ответила невпопад:
– Замуж надо выходить по любви.
– И гимнастику делать по утрам.
Лина улыбнулась – губами, но не глазами. Была ли эта наивная детскость или зрелая ирония, я так никогда и не узнала.
Фрося сшила мне удачное платье, я предусмотрительно держала под грудью пышный букет. Да ничего и не было видно – аккуратный («точно девочка будет») животик стал заметен месяце на седьмом.
Нелюбов переехал из своего барака ко мне в комнату. Кажется, его все устраивало.
В марте, немного раньше срока, на свет появилась дочь. Я взглянула на нее – и это снова была не Зоя.
«Роды стремительные, ловили на лету», – смеялась акушерка. Лины-старшей подле меня не было. Она больше не работала в больнице, и никто не знал, куда она уехала. В те годы переезды из города в город стали обычным делом, но иногда мне казалось, что вовсе и не было никакой Лины, она привиделась мне в страшном бреду тяжелых родов. Так или иначе, живая или призрачная, она спасла меня и мою первенку, и я была ей благодарна.
– Тамара, – предложил Нелюбов, прилично вдетый по случаю моей выписки из родильного.
Я сразу вспомнила ту, другую Тамару, из госпиталя. О ее судьбе я знала: она вышла замуж за своего Гришу, родила двоих детей, работала в родном городе на радио. Она писала мне. Когда умер Гена, порывалась приехать и поддержать – я насилу отговорила ее.
– Так что, Тамара? Красивое имя! Царица Тамара, кажется, в Грузии правила, – Нелюбов икнул.
Я согласилась.
Теперь у меня были свои Лина и Тамара.
До Нелюбова я мало знала об алкоголизме.
После рождения Томки Нелюбов держался почти год: не то чтобы вообще не употреблял, но пил «цивилизованно», «как другие», «норму знал». Но и таким он был мне противен: я терпеть не могла вязкой речи, мутных глаз, режущего смеха и, главное, запаха. Если он лез ко мне, я бесцеремонно отталкивала его руки с цепким отцовским «охолони». Он отползал к стене и обиженно сопел. Думал, что пожалею, но во мне поднималась дикая злоба. Ему была дана длинная жизнь, а он проживал ее глупо, бесцельно. Ребенком он работал на заводе, недоедал и едва не угодил под суд за прогул. И теперь, когда все по-другому, зачем-то сам мешал себе жить.
Линке он пьяным даже нравился – ребенок, что с нее возьмешь.
– Смотри, мам, – смеялась она, – какой он сразу потешный становится.
Скоро мы перестали смеяться. Нелюбов пил широко, запоями. Его не увольняли благодаря репутации и связям моего отца, которого за пару лет до этого сместили с должности тоже «за бутылку», но по-прежнему безоговорочно уважали.
Тихое отцовское пьянство не шло ни в какое сравнение с нелюбовским.
Он приходил домой уже пьяным, и в кармане позвякивали «мерзавчики». Из-за любого пустяка глаза его белели и закатывались, он орал, плакал и смеялся страшно, стукаясь головой о стену.
Однажды январской ночью пришлось бежать к родителям полуодетой и с Томкой на руках. За мной семенила, прижимая к груди куклу Нонну, зареванная Линка. У куклы была отломана нога – Нелюбов постарался. Его раздражало, что кукла говорит «ма-ма», если ее потрясти.
Холода я не ощущала, только приятную тишину. Мне хотелось опрокинуться в перинный сугроб вместе с Линкой и Томкой, пронырнуть сквозь него в другое, счастливое. Там, быть может, к нам подойдет красивая молодая женщина со светлыми косами, я скажу: «Девочки, это ваша тетя Зоя», – и она возьмет у меня Томку. Руки застыли так, что их сводило. Одинокий фонарь оброс ореолом – так я поняла, что плачу.
После этого случая отец ходил к Нелюбову «поговорить по-мужски», но из этого мало что вышло. У отца тряслись руки, он запинался и путался в словах, а после несостоявшегося разговора пошел за «Московской» – «сучок» уже год как исчез.
Я выгнала Нелюбова сама.
Посмотрела на куклу Нонну, на ее сломанную ногу и подумала: он ведь и нам может что-то сломать. Вот хоть за «ма-му».
– Я ждал этого, – сказал он. – Я тебе никогда не требовался, ягарма проклятая!
Я едва не прыснула – нервы, да и говорил он с глупым пьяным присвистом.
Нелюбов мотался по квартире, лениво запихивая в мой чемоданчик свои вещи. Думал, удержу? Шиш! Не встретив сочувствия, равнодушно чмокнул воздух возле Томкиной щеки, Лине холодно кивнул: в мать растет, змея. Откашлявшись, начал важно, как на партсобрании:
– Елементы…
– Алименты себе оставь.
Белая филенчатая дверь закрылась за ним.
В птичьей кормушке за окном (Линкина работа) сидел свиристель: «Зой-зой! Зой-зой!» – клянусь, он мне подмигнул.
Отец встретил меня на проходной:
– Провожу?
Мы не разговаривали с матерью несколько месяцев, не помню уже, по какому поводу – у нас тогда часто случались размолвки. Отец был чисто выбрит, перелицованное пальто хорошо сидело на нем.
– Послушай, Лидань, тут такое дело… К нам с мамой приходила корреспондентка из «Звезды». Она занимается подпольной организацией, в которой состояла Зоя, – хочет к юбилею победы написать репортаж. Говорит, они сделали едва ли не больше, чем молодогвардейцы, представляешь?
Я кивнула.
Мне стало зябко в тяжелом пальто на вате.
– Мы дали ей фотографии, показали телеграммы и письма. Больше у нас ничего нет… Она сказала, что некоторые вещи, – он понизил голос, – засекречены до сих пор. Кое-какие документы им, конечно, дали, но не все.
«К чему он ведет? О чем он хочет мне сказать?»
Представила, что все вокруг узнают о моем предательстве – Лина, Тамара и мама. Папа, может быть, уже знает. Из холода меня бросило в жар, да так, что кофточка промокла насквозь.
– Тебе что-то известно о том, чем они занимались?
– Нет, – сказала я поспешнее, чем следовало.
Я ведь не вру. Я действительно ничего не знала.
– Она пропадала по вечерам, иногда я слышала, как ночью скрипит калитка…
– И не догадалась?
– Я подумала… я думала, что она спуталась с ними.
Зачем я это сказала, тем более отцу? Но ведь это правда. Правда, в которой я сама себе до сих пор ни разу не призналась. Я смотрела на ее прическу, на платье, на аккуратные, невзирая на стирку, ноготки – и думала, что моя сестра хочет понравиться им. Она устроилась на работу в офицерскую столовую и больше не позволяла тете Клаве мазать ей лицо сажей.
Некоторые девушки шли по этому пути. Их называли шоколадницами, потому что за свои старания они получали консервы и сласти. Мои догадки подтверждались еще и тем, как смотрел на Зою Борисенок. На его щеках ходили желваки, губы сжимались в нитку, глаза, и без того темные, приобретали страшную бочажную глубину.
– Прости, папа.
Мы стояли на перекрестке. Толпа обтекала нас.
Вина, как атмосферный столб, вколачивала меня в мерзлую землю.
Я так и не сказала ему главного.
В апреле
