Презумпция вины - Анна Бабина
Зоя возвращалась с того света – или из небытия, кому как больше нравится, – чтобы помочь нам.
Отец, которого теперь приглашали на митинги и в школы, совершенно потерял интерес к питью. Седой, благообразный, в чистой отглаженной рубашке, он сидел перед школьниками, заводчанами, медиками и ровно, без лишнего надрыва, выворачивал себя наизнанку. Он вспоминал, как Зоя росла, как любила учиться, как говорила одну только правду, – и это было неправдой. До войны идейной в нашей семье слыла я, а не Зоя. Это я никогда не лгала и всегда держала слово, но, как оказалось, на поверку всему этому грош цена. Часто отец вплетал в образ героини мои черты. Однажды он рассказал, как Зоя зашла в Каму по пояс, чтобы спасти дворняжку с проплывающей льдины. Это была правдивая история, вот только в воду прыгнула я, а не Зоя.
На первомайской демонстрации отец шагал в голове колонны, едва передвигая отекшие ноги.
Мама на площадь не пошла. Она воскрешала Зою иначе.
Однажды воскресным утром мы не застали ее дома.
– Дедунь, а где бабуля? – спросила Тамарка.
Отец замялся и пробормотал что-то невразумительное.
– Где мама? – оставив дочерей играть, я загнала отца в темный угол кухни.
– В церковь пошла, – нехотя ответил он.
В те годы в Староуральске служили в двух церквях – в кафедральном соборе на Слюдянке и в бывшей староверческой на кладбище. Мама ходила в кладбищенскую: боялась встретить кого-нибудь из заводчан по дороге на Слюдянку. Замотанная платком до самых глаз, в старушечьем платье, она торопилась к литургии, мелко крестилась на распятие и читала по растрепанному молитвеннику «Символ веры», в котором больше других любила строчку «Чаю воскресения мертвых». Ее она всегда произносила вслух, вычленяя голосом из неразборчивого бормотания.
Чаю воскресения мертвых.
Из газеты «Звезда» от 12 июня 1965 года: «Решением Бюро горкома КПСС г. Староуральск скверу перед дворцом культуры им. Черемисина присвоено имя комсомолки-героини подпольщицы Зои Чугуевой».
В августе того года я едва не умерла.
Помню длинный душный коридор заводской конторы, по которому я тащила из нашего отдела в плановый стопку документов. Возле двери чертежниц меня вдруг залило холодным потом и проткнуло насквозь (из-под лопатки к подреберью через сердце) игольной болью. Я схватилась за стену. Документы посыпались на пол.
– Зина! – показалось – кричу, но никто не услышал.
Девчонки выбежали на грохот: падая, я ударилась в их дверь.
– Скорую помощь! Лида, Лида, очнись!
На грохот и крики высыпали из других отделов.
– Разойдитесь! Дайте воздуха! – во всю мощь скомандовала широкогрудая Зинка и присовокупила пару непечатных выражений.
Любопытных как ветром сдуло.
– У меня две маленькие дочки, – шептала я врачам в карете «скорой» и в приемном отделении, – две маленькие дочки. Линочка и Тома. Мне нельзя умирать. Нельзя.
Не умерла.
Под утро мне приснилась Зоя. Она сошла с подоконника, взяла мою ладонь и сказала:
– Ногти отросли.
– Где ты? Как ты?
Я щурилась, силясь разглядеть ее в темноте. Зоя обошла мою кровать, подоткнула одеяло.
– Зой, мне с тобой? – холодея, спросила я.
Она покачала головой и шагнула обратно в розовый летний лимб.
Так я попала в санаторий «Сосновая балка» – ладный деревянный теремок среди леса, некогда служивший дачей купцу Моргушину. Вокруг теремка в лесу были разбросаны новые кирпичные корпуса, но меня заселили на Моргушинскую дачу. Мои соседи жаловались целыми днями: в душевую надо ходить через огромную поляну, на которой по утрам проводят зарядку; столовая далеко; по ночам холодно.
Я сидела на балкончике и смотрела сквозь полупрозрачный сосновый лес. Охряные стволы плавились под солнцем, истекали смолой.
Я спускалась к Каме, по которой вверх и вниз тянулись длинные ленивые баржи.
Впервые за многие месяцы – да что там месяцы, годы! – мне было спокойно одной. Я не занимала себя разговорами, радио, книгами, только бы не слышать ее голос внутри меня.
Я хотела побыть в одиночестве.
Он пришел, хрустя галькой, и сел на перевернутую лодку возле меня.
Начни он разговор о погоде – и я бы ушла.
Он ударил в больное.
– Я видел вашу фамилию в журнале – Чугуева. Вы родственница Зои?
– Да. Сестра.
– Я работаю в газете «Староуральский рабочий». Недавно мы выпустили статью о Зое. Для этой публикации я искал ее портрет. Вы очень похожи.
– Спасибо.
Я встала, думая о том, приличным ли будет у него на глазах отряхнуть платье сзади.
– Я вас обидел, ведь так? Все люди разговаривают с вами о Зое. Спрашивают, ковыряют рану.
– Не совсем так.
– Я знаю, о чем говорю. Сергей Дашкевич, Герой Советского Союза, – мой старший брат.
К моему стыду, я ничего не знала о Дашкевиче.
– Михаил. – Он протянул руку.
– Лидия.
Он моргнул один раз, другой, третий – пауза – опять раз, два, три.
О том, что он тоже воевал, был трижды ранен и один раз контужен, мне расскажет его мать. О себе Миша говорить не любил, все больше о своем Сереге, который не вернулся с боевого вылета в далеком сорок третьем году в день казни моей сестры Зои.
В наших жизнях было чересчур много совпадений.
– Замуж в третий раз не пойду, – сказала я Михаилу, и он согласился.
– Мне плевать, что там на заводе скажут, – отрезала я разом все мамины возражения.
Мама поджала губы, но ничего не сказала.
Михаил ей нравился.
– Нам квартиру дают. Трехкомнатную. На всех. В доме окнами на сквер, – невпопад сказал папа.
– Лине надо бы платье сшить ко дню рождения, – сказал Михаил однажды вечером.
Не нарочно, но все же уколол – я об этом и не подумала. Сама я никогда не любила наряжаться: примерки в ателье нагоняли на меня тоску, а платья всегда выходили не такими, как хотелось.
И себе, и дочерям я покупала только необходимое. Не из-за денег, не из страха разбаловать, честно полагала, что все, без чего можно обойтись, – лишнее. Михаил был из другого теста. Ему нравилось радовать людей. Пожилую вахтершу угощал конфетами, доставал моей маме лекарства, а девчонкам – книги и мороженое. Он никогда не скупился на подарки и всегда попадал в точку.
С ним я полюбила носить украшения. На первые сережки, которые он мне подарил, я посмотрела кисло:
– Ой, я такое не ношу, зачем…
Михаил не обиделся:
– Мне нравится тебя радовать. Давай помогу примерить?
Мы стояли перед зеркалом: я впереди, он позади. Его широкая ладонь сложилась горсткой, неожиданно ловко подцепила сережку и поднесла к моему уху. Спиной я ощущала его дыхание. Он прижался губами к моему затылку и обнял меня свободной рукой.
Я ощутила волнение и сладкий стыд.
Эти сережки стали моими любимыми, они и сейчас лежат в малахитовой шкатулке. Забери их, Зоюшка. На память обо мне.
Он даже картошку чистил ловко, как иллюзионист в цирке, не то что я. Одно движение – и готово: длинный серпантин кожуры – на газету, а гладенькие, как камни-голыши, картофелины – в кастрюлю с водой.
– Да, Линке нужно новое платье. Спасибо тебе.
– Да за что, Лиданя? Если хочешь, у матери есть на примете портниха. Золотые руки, но работает в Алешине. Далековато.
За готовым платьем мне пришлось ехать одной – Линин класс репетировал спектакль к пятидесятилетию Октября.
На переезде в Алешино ко мне привязалась цыганка в цветастой юбке:
– Позолоти ручку, хорошая. Не цыганка я, сербиянка. Все расскажу…
Как назло, по рельсам тянулся бесконечный товарный поезд. Я, как учила мама, ссутулилась и заткнула уши, но цыганка не отставала:
– Сына родишь. Травить не вздумай – придет время, останется у тебя единственным…
Что за чушь несет… какого сына? Мне сорок лет…
– …вижу: женщина за тобой следит. Днем и ночью. Не спрячешься.
Я вздрогнула, и цыганка, заметив это, забормотала еще быстрее и неразборчивей:
– Родятся еще три девочки, но после того, что у тебя внутри…
Бесконечный состав наконец закончился, и я перемахнула на другую сторону.
Поглядев на прекрасное платье из бирюзовой шерсти, которое развернула передо мной портниха, я машинально поблагодарила и расплатилась.
Слова цыганки не шли у меня из головы.
В семьдесят втором Линочку выдали замуж. Выдали –
