Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2
— Я понял. Raskolniki.
— Да. Я одно время очень любил народ, целую библиотеку о нем прочел, собирался даже издавать международный журнал, «LeMujikRusse». Церковь полюбил очень, все эти дымки и целования. А особенно раскольничков. Ну и — хлысты, радения, шептания… Простите, отвлекся. От них список казадуповский и получил. Забрать, правда, не дали — только глазами, при них. Любопытно! Писал Казадупов, что еще в Новоюртинске от скуки выдумал из своей головы секту, сочинил им учение, ритуал, историю…
— От скуки?
— Ну да, вроде игры такой, когда выдумываешь от скуки и нерастраченной фантазии страну, географию ей сочиняешь, закладываешь ей в недра разные ископаемые, населяешь народом, потом половину его уничтожаешь, чтобы у народа была хоть какая-то история… Вот так и Казадупов скуки ради изобрел секту, назвал рождественцами, заставил поклоняться Рождественской звезде; одного своего пациента, умственно отсталого, произвел в их святые… А потом в Новоюртинск прибыл этот самый Николай Триярский и все пошло вверх дном… Что я говорю? Наоборот, начало сбываться. И рождественцы в городе завелись, на Рождество свою службу в разрушенной церкви провели, и у Павла, этого их святого, открылись вдруг реликвии, частицы Вифлеемской звезды — той самой, похищенной до того…
— А вы верите, что этот доктор, что он действительно вначале все это выдумал?
— Вы-ду-мал! От скуки, зеленой скуки. А скука, особенно у русского человека, есть источник самого глубокого вдохновения, это я вам как специалист по русской душе заявляю. Скука — это выпадение из мира истории, в котором все что-то делают и все куда-то бегут, совершают и борются… Скука — впадение в космос, в котором ничего, одно вялотекущее время едва теплится, пространство и ветер, который ходит туда-сюда, как остроумно заметил один еврейчик. Зевок, а не жизнь, одним словом. Сколько от этого зевка, до хруста в челюстях, идей зародилось, сколько в нем же успело материализоваться! Потому что зевок — это космос, ночь; «хаос» у греков первоначально зевание, зевок означал: «Прежде всего во Вселенной Хаос зародился…» Но в то же время хаос — он и есть космос; Дионис, привстав на цыпочки, выглядывает из-за плеча Аполлона, бога гармонии, и строит рожи…
Стэд привстал:
— Мистер Sery, все это, разумеется, заслуживает интереса. Россия — вообще интересная страна. Я давно мечтал совершить путешествие по вашей Сибири, познакомиться с шаманами. В последнее время меня интересует и господин Распутин, еще одна русская тайна. Но сейчас у меня мало времени, а дел еще много. Я внимательно выслушал вас, хотя, признаюсь, цель вашего визита так и осталась для меня неясной.
— Цель визита была предупредить вас, мистер Стэд. У меня было видение… Отчетливое видение…
Лицо Серого с закрытыми глазами приблизилось. Рот полуоткрылся, под глазами, носом, нижней губой шевелились тени.
Берег отплывал, вдали квакал духовой оркестр, мягко дрожали перегородки. Вильям Томас Стэд покинул палубу первого класса и заперся в купе.
Еще раз проверил дверь, опустил шторы.
Достал два черных футляра.
Раскрыл. Осмотрел.
Футляры были снова закрыты и спрятаны.
Оглядел свои руки. Легкая дрожь, не более. Плохой сон. Снотворное, которое долго не желало отыскиваться и еще дольше не желало действовать.
Он не хотел плыть в Нью-Йорк. Дело даже не в этом русском, которого он с трудом выпроводил. Он получал и другие знаки, ему снились сны.
Но духи молчали. Духи — молчали. Его сотрудники сидели с карандашами наизготовку, ожидая хоть какого-то сигнала; у медиумов были лица идиотов и глаза, похожие на пуговицы камзолов гвардии ее величества. Наконец дрогнул один карандаш: русский, имя Афанасий, фамилия Казадупов, врач. Послание было коротким, почерк, как у всех врачей, отвратительным. Удалось разобрать: «Ничего не опасайтесь, кроме белой звезды».
Белой звезды у него не было. В двух футлярах лежали синяя и желтая.
Белая, по сведениям, была у этого Распутина; год назад Распутину даже предложили за нее некую сумму, но аппетиты этого человека росли, и сделка не состоялась.
Как выяснилось, к лучшему. Каким образом сибирский мужик мог угрожать ему здесь, среди просторов Атлантики, он не мог представить.
Он не хотел плыть в Нью-Йорк, но отказаться от участия в Конгрессе мира он не мог. Политики, финансисты, дипломаты, корифеи оккультных наук, суфражистки и религиозные лидеры — все будут слушать его выступление в Карнеги-холле. Он откроет им, что Великая Война неизбежна. Он опишет — так, что они будут прямо видеть, слышать, осязать, — жертвы, кровь, стоны раненых, рокот аэропланов и конвульсии городов. Он покажет, как избежать этой Войны. И то, что хранится в двух бархатных футлярах, поможет ему в этом. Он всех убедит, внушит, обратит в свою веру. Правда, одну звезду, вот эту, придется все же передать президенту; у Америки, этой молодой страны, далеко идущие планы, «долларовая дипломатия», всемирное правительство; им нужна эта звезда. Сделка совершена, филиалы его Бюро откроются в самых крупных городах Нового Света, он уже объявил курсы для медиумов по изучению индейских наречий — на случай явления доколониальных духов. Нужно только вывезти остальные звезды из России, белую и красную, но это вопрос времени…
«А что, — вдруг подумал, — если под белой звездой Казадупов имел в виду звезды на американском флаге?»
Нет, разумеется, нет. У Казадупова было «белая звезда». Одна. Единственное число, singular.
Жаль, не было времени до конца выяснить, кем при жизни был мистер Казадупов. Среди прежних посетителей Бюро такой не значился. Обычно, когда на интервью являлся новый дух, секретарь Бюро связывался с людьми в Национальной библиотеке, те рано или поздно что-то откапывали. Но до отплытия оставалось четыре дня, и в русских газетах успели обнаружить только двух Казадуповых: одного купца, спалившего в пьяном виде свой дом, и одного следователя, раскрывшего в Новгороде дело о похищении детей — имена не совпадали. И тут является мистер Серый, с глазами навыкате и с Казадуповым на устах. «Цель моего визита предупредить вас, мистер Стэд. У меня было видение…»
Перепрятав футляры, Стэд вышел из каюты. Коридор, лестница, палуба. Они вышли из Дублина, следующим портом будет уже Нью-Йорк. На палубе, как обычно, не протолкнешься; лица, на которые достаточно посмотреть один раз, чтобы от них устать. Несколько приятных, скорее всего, американцы. Смеются, кормят чаек. Наглые птицы летают совсем низко. Играет оркестр, его перекрикивают чайки. Четыре пароходные трубы уходят куда-то в небо. Наднимивьетсядым.
«How do we know you are Stead? Where were you born? Tell us the name of your grandmother»[33].
Он остановился рядом с желтой табличкой. Он уже проходил несколько раз мимо нее, но теперь внимательно читал каждое слово, шевеля побелевшими губами. Слов было немного. Название компании, эмблема, название судна.
На название компании он прежде не обращал внимания.
«White Star»[34].
Компания «White Star».
Корабль «Titanic» компании «White Star».
Невысокие волны мягко огибали борт; где-то уже звонили к обеду.
Ташкент, 21 мая 1912 года
Крики, головы, головы…
«Милый Кирус! Твое молчание переходит все границы. Я все еще в Питере, одурела от дождей и сырости, сижу в квартире больная, замотанная шарфом, от шарфа пахнет кошачьей мочой. Все время кашляю, это уже не оригинально. Всё мои легкие, которые пора бы уже переименовать в „тяжелые“. Смотрел врач, запретил мне заниматься живописью, попросил показать ему язык, что я с удовольствием и сделала. Прописал солнце и прогулки по воздуху. Мечтаю вырваться из этой болотной столицы, но в нынешнем состоянии это невозможно. Вчера ночью был жар, я глотала какие-то порошки и думала о тебе. Думала плохо, Кирус, очень плохо, прости меня. Винила тебя во всех своих делах, ты не должен был отпускать меня, должен был крепко схватить и держать, я бы только вначале вырывалась и царапалась, а потом бы все поняла и возблагодарила. Тебе нужно было сжечь все мои картины, так же как ты сжег свои, может, только „Синего рабочего“ оставить и еще парочку эскизов, а остальное все сжечь, прямо на моих глазах, можно было бы еще пригласить Серафима, Петрова-Водкина и Ларионова, но без жены. Серафим, кстати, мне написал, что заразился сифилисом: полон новыми ощущениями. Сидит в Лондоне и совершенно несчастен, пишет роман, который хор его мэнад (Вострюкова etc) уже провозгласил откровением о сущем. В романе что-то про волхвов, он мне изложил идею, но, когда я читала, у меня был жар, в памяти остались только сифилис и Вострюкова (некромантка с Мясницкой, теперь в Лондоне на конференции по метэмпсихозу). А перечитывать его письмо не хочу, потому что сегодня утром, после ночи и кошачьего пледа, у меня в голове снова возник ты, но теперь по-другому, светло, очень светло. Целый час думала о твоих руках. Помнишь, я их рисовала углем с сангиной? А потом ты меня обнял ими, а я все продолжала мысленно сверять с рисунком. А ты вспомнил про ребенка, я обиделась, но почему-то на твои руки обида не распространялась, я растворялась в них…»
