Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2
Крики, головы, головы. «Тащишки» с грузами; «Пошт! Пошт!»[35]Ослы, верблюды, овощи, фрукты, мясо, мухи.
Отец Кирилл и следователь Казадупов прогуливаются по базару.
— Лучшее место в Ташкенте, — говорит Казадупов.
Отец Кирилл молчит. Головные боли посещают его все чаще.
— Ах, мадам де Дюбуша, это что за антраша, — напевает Казадупов. — Заявляю антре-ну: от любви я весь тону…
Старогородской базар покрыт сверху циновками — тень, приятная для посетителей и выгодная для торговцев.
— Лучшее место в Ташкенте, где можно незаметно поговорить, — продолжает Казадупов.
Отец Кирилл снова молчит. Он уже устал от казадуповских незаметных разговоров. На глазу отца Кирилла зреет ячмень. Базар его восторгов не вызывает. Особенно мясной ряд, где воздух запружен мухами. Хотя мясную торговлю и предписывалось содержать в чистоте, деревянные полы мыть горячей водой с мылом, а земляные и кирпичные заливать известковым молоком. Шумно, грязно, нищие, лабиринты, от которых устает голова. И земля под ногами играет — то ступенька, то яма, то «сюрприз».
По дороге сюда они — главной частью Казадупов — как раз рассуждали о запутанной душе туземного Ташкента. Фальшивые повороты, чреватые глухой стеной или оврагом, тупики, прячущие в себе нежданную лазейку, кратчайшие пути, которые вдруг уводили за тридевять земель и оставляли в дураках. Европеец привык жить в удобном и прямолинейном пространстве, изобретенном для него Ньютоном, привык мыслить прямыми улицами, проспектами, где тело может двигаться прямолинейно и равномерно, прерывая движение лишь на заход в кофейню или магазин готового платья. Попав в туземный Ташкент, европейский человек сворачивал не там, тыкался в тупик, пытался форсировать невинные овраги, где сразу проваливался в глину и мусор и, даже перебравшись, оказывался совсем не там, где рассчитывал… Конечно, мыслить города по линейке европеец и сам научился не так давно и до Ньютона обитал в таких же кривоколенных закоулках, в каком-нибудь Gasse[36], где не то что две повозки — два почтенных бюргера едва разойдутся, не стукнувшись задами. Да и прямые широкие улицы первоначально появлялись для удобства не жителей, а войск: новая Европа непрерывно воевала и улучшала свои армии — для маршей и требовались проспекты и площади. А что касается жизни, то жизнь в кривых и кособоких лабиринтах была куда уютнее, теплее, чем на продутых ветрами проспектах. Люди, живущие на проспектах, — полые, неинтимные люди, мысль их не знает тех затейливых переходов и изломов, какие знает мысль укромника, уютника из тупика, из проезда, где вкусно пахнет огородом и детской пеленкой.
Казадупов при всей любви к прогрессу был на стороне лабиринтов, считая их, так сказать, естественным продолжение человеческого тела, а тело Казадупов, хотя и с легкой брезгливостью, но уважал. Тело не знает прямых линий, оно все из переплетений. Таков должен быть и город: построен как тело, а не как гроб. Оттого Казадупов не принимал Петербурга, который был весь по линеечке, и любил Москву, где какой-нибудь переулочек-вьюнок мог закружить и запутать не хуже костромского лешего.
— Оттого москвичи теплее питерцев, — щурился Казадупов. — Уничтожьте в Москве всю эту лапшу, прорубите проспекты, и останется от москвича одна голая машина.
Отец Кирилл не спорил. Вспомнил, как плутали с Муткой по этим московским «кривоколенам», залучались в проходные дворики, где под ногами разбегались яблоки-паданцы.
Казадупов словно хотел что-то спросить, но разговор постоянно уезжал влево. То о лабиринтах, то о детях. Отец Кирилл надеялся, что следователь просто заводит разговор издалека, но Казадупов, поговорив, так тему вдалеке и бросал и начинал другую.
Казадупов говорил о детях.
Начал с туземных, которые бегали вокруг по базару, глядели глазками из лавок или тряслись мимо на осликах. Пробежал мальчик-водоноша с розой за ухом; Казадупов спросил кружку воды; пока тот наливал, поглядел каменным взглядом на его розу, похвалил: «Чиройли»[37]. Звякнула тиля[38]; роза, мелькнув в толпе, исчезла. Казадупов вылил воду: «Из арыков берут, шайтаны, а там зараза на заразе».
— Отец Кирилл, я у вас давно хотел насчет избиения младенцев разузнать.
Они уже сели в чайхану; отец Кирилл вспотел и отдыхал.
— Какого избиения?
— При Ироде.
— А… Ну это вам лучше у Иван Кондратьича спросить, он иудейские древности как свои пять пальцев…
— До вашего ребе мы еще доберемся. Меня сейчас православное мнение интересует: было избиение или не было?
— Было.
— То есть прямо всех-всех «от двух лет и ниже» умертвили?
— Было, — повторил отец Кирилл.
— А что же в других Евангелиях же об этом нет, а только от Матфея? И другие, так сказать исторические, документы об этом умалчивают?
Отец Кирилл улыбнулся:
— Мартын Евграфович, так Евангелие не для следователей писалось… И не для историков. Апостолы люди некнижные были.
— Апостолы — положим. Но евангелисты — у Матфея вон сколько цитат разных…
— Но не цитаты у него главное. — Отец Кирилл отпил чай; у чая был вкус дыма и глины. — Тут ведь что у него… Зарождение человека. Вначале перечисляются предки, целое древо. Это как у здешних сартовских ходжей, которые утверждают, что потомки самого Пророка, — у любого из них свиток с родословной, возле каждого имени — печати, мне показывали. Так же и в начале Матфея. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова»… Потом все волнения до родов: тут и сомнение отца, что ребенок его, и выборы имени для сына. Роды не описаны, можно догадаться, как они в ту эпоху происходили, как сейчас женщины у сартов, — сидя на корточках, в закутке, дезинфекция одним пеплом. Потом подарки новорожденному — те самые волхвы с золотом, смирной и ладаном и, наконец, те болезни и опасности, которые… Ирод, избиение младенцев, глас в Раме, плач и рыдание.
— Выходит, самого избиения не было, а только иносказание, так? — Казадупов стал вдруг серым, или показалось.
— Ну, если жизнь человеческая, особенно детство его, — это иносказание, то да… иносказание.
— А я думаю, что избиение все же было! — вдруг сказал Казадупов. — И именно вот так, как описано. Может, даже всего остального не было, а это было! Потому что главная война в этом мире, главная битва всех народов, она — против них.
— Кого?
— Них… Детей. «Младенцев» по-вашему. — Глотнул из пиалы. — Вот они только зарождаются, а против них уже разрабатываются боевые действия. В пятидесяти из ста случаев детки не нужны. Их не хотят. «Ты уверена?» — и ледяное лицо. Лицо мужчины, узнавшего о беременности! Репина бы сюда с кистью; тоже в своем роде картина «Не ждали». Какая гамма чувств: страх, досада, вся палитра мужского малодушия. Лица женщин в таких случаях честнее, физиологичнее. Их лицо это уже просто… добавка к животу, где помимо ее воли завелась новая человеческая дрянь и будет сосать из нее соки. Вы, отец Кирилл, даже не в самой игривой фантазии не представите, какие они способы применяют, чтобы аннулировать, так сказать… Какое уж тут «Авраам родил Исаака»! Тут жертвоприношение Авраама, даже не Авраама, наш Авраам давно стушевался, в лучшем случае радужную сунет, чтоб все в медицинских условиях. Тут Сарра — так, кажется, мамашу звали? — она и жертва, и жертвоприноситель… Кто из баб понервнее, те просто травятся: карболовой кислотой, нашатырем, уксусной, кокаином. «Причина самоубийства на любовной подкладке», как пишут в наших отчетах. Ну а те, которые хотят пожить, на солнышке еще погреться… Каких только боевых действий против детей, которые еще внутри, не предпринимают! Ну, самое любимое народом средство — это… — Казадупов вдруг рассмеялся. — Да вы не смотрите так, отец Кирилл. Настроение у меня сегодня веселое. Ладно, не буду перечислять. Да и вам на исповеди кое-что шепнут, ну, без художественных подробностей, конечно. Но у вас же в одно ухо влетает, в другое… «Иди, дочь моя, впредь не греши». И она идет. Ох, как она идет!
— Многие все же рожают, — заметил отец Кирилл.
— Рожают. Ну, не сработал там какой-нибудь кипяток с горчицей, а может, и побоялись, махнули: «Рожу, а там…» И — рожают, как вы, батюшка, остроумно заметили. А дальше — дальше чистая статистика, вот… — Извлек блокнот, пролистал. — «Подкинутие младенцев», до десяти случаев каждый месяц в городе… Вот, к примеру: «В гор. Ташкенте 31 июля по Соболевской улице к дому номер шестнадцать подкинут младенец женского пола, при котором оказалась записка „О примите добрые люди девочку“. Младенец отправлен в детский Кауфмановский приют. Дознание производится». Проводится и ничего не дает… Или вот — они все с записками: «Брошен, не крещен, рожден от бедной женщины». Хорошо, а? Поэма в одной строке. Или: «Этот ребенок крещен, поляк, зовут его Владислав, 7 месяцев, больше не в состоянии его воспитывать». И его в Кауфмановский приют; бывали, там? А я бывал, поучительное место. Так-то вот. Это уже, батюшка, не жертвоприношение Авраама, а нахождение Моисея, которого мать в корзине из тростника на реке оставила, а дочь фараона нашла; интересно, кстати, где папаша Моисея в это время был и что поделывал, не помните?
