Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Буржуйка припекала, выбивала пот из-под лопаток. Блаженное состояние. Под щелканье дров, далекий, ровно бы из-под земли доносящийся гуд дизеля, скрип сосен, склонившихся над балком, хорошо думалось. И мысли были покойными, добрыми.
– Слушай, Сергей, трактор у тебя совсем из строя вышел?
– На мой взгляд, совсем. Завтра умельцы посмотрят – поставят точный диагноз.
– Дырявой ложкой много супа не наешь.
Утомленно зашумели сосны над балком – прошумели и затихли, крылом задел их свистун-ветер, ночной бегун, пронесшийся по реке на юг. Распугал осетров и щук, рыбью челядь, неспокойно чувствующую себя в черной водяной прохладе.
– О, – поднял палец Карташов, – ветер северный. Значит, тепло сегодняшнее – обманное. – Поглядел на Сергея, сутулящегося над столом. – Попытаюсь я тебе технику кой-какую достать. Может, чего и выйдет. А ты, Костюха, – он перевел взгляд на Костю, который крутил в руках пустой стакан, думал о чем-то своем, – слетай-ка ты, брат, домой. Семейная жизнь – она такая, что время от времени надо дома отмечаться.
Глава восьмая
…Так живое осталось с живыми, а мертвое было отдано мертвым.
Джейнс Олдридж
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Ф.И. Тютчев
Потянулись дни, один похожий на другой. Нельзя сказать, чтобы Рогозов чувствовал себя одиноко, нет – к одиночеству он привык, более того, считал, что это состояние должно сделаться частью натуры, такой же необходимостью, осознанным состоянием, чертой характера, иначе говоря, как потребность в общении. В старость, наверное, нельзя вступать без предварительной «подготовки», без испытания одиночеством. Человек ко всему должен быть одинаково подготовлен: к радости, к горю и, само собой разумеется, к старости, к смерти.
Вместе с тем Рогозов часто ловил себя на мысли, что жены ему не хватает, пусто и неуютно без нее, дело не клеится, топор из рук валится, рыба не ловится, боровая дичь мимо ружейной мушки пролетает, и осенние холодные дожди переносятся хуже обычного, допекают сильнее, чем зимняя пурга.
Но были вещи, которые и радовали его. Радовало, что сало по реке все же не пошло, задержалось. Вода хоть и студеная, но чистая и глубокая, так что зырянка явно села в Малыгине на пароход либо на катер-топтучку, спустилась вниз, к оживленным сибирским трактам, где есть люди, транспорт, богатые перевалочные села, похожие на города, есть и сами города… Сгинуть в дороге люди ей не дадут.
Хуже будет на обратном пути, когда морозы стиснут землю, начнут корежить ее – вот тогда зырянке нельзя теряться: зазеваешься и в мерзлый ком превратишься. Но Рогозов на этот счет был спокоен – все-таки тайгу зырянка знает хорошо, лучше, чем он, пришедший в лесную глушь новичком, для него тайга поперву была тягостной диковинкой, лишь потом жизнью сделалась, для зырянки же она с самого начала родной была.
Горела лампа-семилинейка, тускло освещая избу, с гулким брехом бегал по двору здоровенный кобель, волоча за собой цепь, изредка ему вторили тонкими деликатными голосами лайки. Мутные звезды заглядывали в окна, громко стучали ходики, а Рогозов, положив на стол отяжелевшие, устало ноющие руки – хотя уставать не от чего было, работы никакой, предзимье на дворе, мертвый сезон, а руки все ж гудят и ноют, застуженные, изломанные ревматизмом и годами, – думал, думал, думал… Вспоминал прошлое, Крым с его розовыми далями и ласковым теплом, первую жену Оленьку, прислушивался к самому себе. Что там, внутри? Может, родится какой-нибудь тоскливый позыв, или же все тихо?
Нет, спокоен был Рогозов; ничто не шевельнулось в нем в ответ на воспоминание – ушла та жена в небытие, навсегда ушла, не вернуться этому прошлому никогда.
Надо забыть, навсегда забыть, что Рогозов – граф, голубая кровь, что были когда-то поместья, южное солнце и райская жизнь. Теперь он – смерд, простой мужик-таежник, зверьем и бедой мятый, морозом каленный, пургою, как наждаком, чищенный, оглаженный до блеска, угрюмый, как одинокий ворон, – любому человеку он, нынешний, ровня и хищному зверю лесному тоже брат. И если он будет мнить себя «благородным» – пропадет.
Через несколько лет после освобождения к Рогозову как противоядие против одиночества пришла все же потребность делать что-то полезное не только для своей таежной заимки. Он, например, начал вести дневник, где мелким – каждая буковка с пшенное зернышко – почерком заносил сведения о погоде, о том, когда падает на землю дождь и какой он, проливной или мелкий, словно пыль, сколько дней в году светит солнце, когда выпадает снег, в какую пору глухари и тетерева выходят к человеческому жилью, когда перестает по реке ползти сало, замирает, на глазах превращаясь в прочный сталистый лед, и когда этот крепкий панцирь вода сбрасывает с себя, каков уровень в реке в разную пору и так далее… Рогозов вел наблюдения впрок, не думая, что они когда-нибудь пригодятся. Но и дневник не помогал преодолеть то, что называется одичанием.
Сейчас он взглянул на себя в черную гладь стекла, за которым виднелись мрачные макушки неподвижных деревьев, уловил плоское желтоватое отражение, присмотрелся к нему, пытаясь отыскать нечто такое, что напомнило бы ему его прошлое, черты прежние – гордые, но нет, не отыскал.
Вдруг ему показалось, что по двору кто-то ходит. Проворно дунул в горлышко лампового стекла, сбивая пламя, схватился за цевье двустволки, подтянул ружье к себе. Взвел курок, пока один – правый, затих, напряженно вглядываясь в черноту – не мелькнет ли там незнакомая чужая тень? И не послышится ль вкрадчивый недобрый шорох? Может, и кобеля уже нет, лежит прирезанный под забором, и кто-нибудь подпаливает сейчас его заимку с угла?
Внутри все похолодело… Но вот под самыми окнами, бряцая цепью, пробежал сторожевой кобель, деловито и спокойно обшаривающий углы таежной усадьбы, потом к окну подошла
