Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Тяжелы ночи в тайге, не привык еще к ним Рогозов, хоть и немало дней и ночей провел в урманах в одиночку, и охотился, и орехи заготавливал – шишковал, и рыбу в реке брал – всегда один, а вот так жутко, как в эту хмурую предзимнюю пору, раньше не было. Даже сердце стонет – то ли от недоброго предчувствия, то ли к перемене погоды, то ли просто эта страшная могильная жуть – его жизнь – заговорила в нем, разбери. Когда Рогозов укладывался спать, рядом с собою ставил ружье с забитыми в оба ствола жаканами, откатанными вручную, – каждый мог оставить в живом теле настоящие дыры, целые куски мяса вырывал.
…А вскоре вокруг заимки завихрило, запуржило, с небес на землю обрушилась густая – ни зги не видно – крупа, она падала плотно, буквально лилась сплошным потоком из облаков. Когда же этот снежный бунт наконец унялся и Рогозов вышел за изгородь, он поразился строгой торжественности, тиши, какой-то заговоренности, царившим вокруг.
Выпал снег – и успокоилась природа. И на душе у Рогозова стало спокойно, исчезли страхи, холодная оторопь, оцепенение по ночам, когда он, вытянувшись на кровати, сторожко прислушивался.
Зырянка вернулась через два месяца, морозным солнцеликим утром, каких тут бывает мало – зори все в основном темные, свинцовые, недвижные от холода, в воздухе, кажется, навсегда застыл металл, бесчувственные, – а тут утро выдалось легкое, прозрачное, с длинными тенями, радостным визгом собак.
Рогозов вышел на улицу, захватил полным ртом воздуха, закашлялся: крутоватого замеса воздух-то, обжигает, словно спирт. Синие длинные тени, будто прилепленные к комельям деревьев, слепили. Рогозов стиснул глаза, нахлынуло неожиданно радостное чувство, по щекам покатились теплые дробины – слезы.
В это время за изгородью возникло движение, из сугробов выросли две темные фигурки, вначале одна, потом другая, воздух прорезал скрип. Рогозов вскинулся: кого несет? И почему собаки голос не подают, раз чужой идет? Лайки привычно барахтались в снегу, а лохматый угрюмый кобель-сторожевик стоял рядом с Рогозовым, широко раздвинув лапы, и, часто помаргивая, глядел на хозяина. В следующий миг Рогозов понял: вернулась зырянка.
Сделал было несколько поспешных шагов, но остановился, окорачивая себя: нельзя подавать вида, что обрадован, жену надобно держать в строгости. Усмехнулся: раньше у него таких мужичьих привычек не было. Подавил усмешку – там же решил, что с графским прошлым покончено.
Зырянка тем временем топталась у ворот, тщетно пытаясь открыть их, но таежные запоры крепки. Их сразу не возьмешь. Было слышно, как хрустел снег под ее катанками.
Рогозов медленно подошел к воротам, отпер их – даже не ворота отпер, а высокую, сбитую из толстых досок калитку, подождал, когда зырянка войдет, сделал небольшой шаг вперед, взял ее руку в свою, стянул с огрубелых, но душисто пахнущих мылом пальцев варежку – где-то доброе мыло зырянка достала, вот молодец! – прикоснулся к ним губами. Краем глаза отметил, что жена зарделась.
– Ну что ты, ну что… – забормотала она, выдергивая руку.
Улыбнувшись, Рогозов перевел взгляд на довольно плотно укутанного в одежки и оттого казавшегося круглым, как колобок, паренька, застывшего в проеме ворот. На отворотах суконной ушанки, которая была натянута на самый нос паренька, образовалась густая седина инея.
Поймав взгляд Рогозова, зырянка проворно повернулась.
– Он, – проговорила тихо, – он самый…
Рогозов кивнул. Спросил машинально, наверное, потому, что надо было что-то спросить:
– Ездила тяжело?
– А ныне никто легко не ездит.
И будто отрезвила Рогозова – тот хлопнул рукавицами, засуетился, высоко поднимая локти:
– Пошли-ка, дамы и господа, в избу.
В избе паренек разделся, оставшись в довольно справных брюках в рубчик и рубахе с косым крестьянским воротом. Он был коротко острижен, очень коротко, чуть ли не наголо, лицо у него было круглое, с розовыми здоровыми щеками, покрытыми белесым пухом, нос прямой, с двумя родинками на крыльях, расположенными симметрично, похожими на шляпки гвоздей, лоб низкий, гладкий, с плотной кожей, собранной на переносице в складку, бровки рыжие, поставленные торчком, отчего на лице застыло удивленное выражение, а вот глаза – те были отцовскими: маленькие, яростные, упрямые.
– Значит, Димитрий? – задумчивым тоном спросил Рогозов. – Митя?
– Так точно, – неожиданно по-военному четко отозвался паренек, и это понравилось Рогозову. Голос у паренька был высоким, крепким, певец из отрока может вырасти.
– Митя Окороков?
– Окороков.
– А я хочу, чтобы ты Рогозовым был. Понял? Об этом мы… с твоим отцом когда-то договаривались.
– В лагере?
Рогозов поморщился – не надо было пареньку знать такие подробности: лагерь не лагерь – какая разница? Но раз уж знает, то надо дать некоторые пояснения.
– Мы не только в лагере вместе были, а и на фронте. В атаку на германца ходили, в штыковую… – тут Рогозов поймал себя на некой неточности: не ходил ведь он в штыковую на немцев. Зачем сказал неправду – неужто с одной целью: задобрить этого шпингалета? Хмыкнул недовольно, в тот же миг отметил, что маленькие неяркие глаза Мити Окорокова расширились от интереса, светилось в них любопытство живое, и недовольство Рогозова на себя тоже сменилось любопытством к пареньку. – И жить теперь ты будешь с нами, – он повел головою в ту сторону, где были его хоромы. Добавил тихо, стараясь, чтобы в голосе прозвучала горечь: – Так велел твой отец, прапорщик Окороков.
– Вы тоже офицером были? – У паренька был действительно резкий голос, чистый и звучный.
– Тоже.
– Прапорщиком?
Рогозов усмехнулся:
– Поручиком.
Дмитрий помолчал немного, потом кивнул: ответ его устроил.
Рогозов подумал, что сейчас он будет о фронте, немцах, службе военной расспрашивать, но тот сосредоточился на какой-то своей думе и молчал.
Опустившись на длинную, хорошо оструганную лавку, прибитую к стене, Рогозов провел ладонью рядом с собой, приглашая паренька сесть. Тот сел, сложил ладони вместе и, не зная, куда их спрятать, сунул между колен. Обычный мальчишеский жест, ничего особенного в нем нет, а у Рогозова он вызвал неожиданную душевную размягченность.
– Отец у тебя был храбрым человеком, – Рогозов похлопал паренька по плечу, повторил: – Храбрым. И завещал, чтобы
