У чужих людей - Сегал Лора
— Хочешь поставить лавку на ноги, да, Йосци? И пускай она топает из твоих рук прямиком в карманы нацистов! — с сильным венгерским акцентом сказала она. Они с дедом переехали в Вену еще детьми. Дед вполне овладел немецким, но жена так ловко передразнила его былой акцент и ошибки, что он улыбнулся. Пауль и мама рассмеялись. Отец с напускной веселостью приподнял уголки губ и сказал:
— Xa-xa, ха-ха, ха-хаааа. Очень смешно.
Мама перестала смеяться.
— Иго, прошу тебя.
— Похоже, вы сегодня носа не высовывали на улицу, — сказала бабушка.
Ночью на дороге у входа в лавку огромными, в человеческий рост, белыми буквами по щебню было намалевано: KAUFT NICHT BEIM JUDEN (Не покупай у евреев).
— Это проделки местных мальчишек, — сказал отец.
— Франци, твой муж почти так же глуп, как мой, — заявила бабушка.
— Mutti[7], прошу тебя! — взмолилась дочь.
— Франци, твоя мать разбирается во всем на свете почти так же толково, как твой брат Пауль, — парировал мой отец.
Мама заплакала. Она ударялась в слезы всякий раз, когда бабушка и мой отец грубили друг другу, а это, сколько я помню, происходило при каждой их встрече.
У отца был и другой способ огорчать маму: в самый неподходящий момент он вдруг заболевал. Я подозревала, что он всегда приурочивает свое недомогание к какому-нибудь событию, которого мы с мамой ждали с нетерпением, вроде дня рождения или поездки на Рождество в Фишаменд. Я приходила домой после школы, и мама открывала мне дверь со словами:
— Лора, солнышко, теперь ты можешь на деле доказать, что ты мне — первый друг: папу увезли в больницу.
В стылые синие сумерки мы уходили из дому и через всю Вену ехали на трамвае навещать отца. Он лежал пластом на белой больничной койке, даже без подушки под головой, уставив бледный заострившийся нос в беленый потолок.
— И когда же он вернется домой? — спрашивала я. Глаза на бескровном, осунувшемся лице матери казались особенно огромными, а темно-розовые губы разом зашершавели, будто в лихорадке.
— Не знаю, солнышко.
— Это опять из-за почки?
— Пока непонятно, отчего. Врачи проверяют, нет ли язвы. Прошу тебя, солнышко, будь добра, не задавай мне вопросов в ближайшие двадцать минут. Вот мигрень немножко отпустит, и тогда все обсудим, хорошо?
— Хорошо. А который сейчас час?
— С Лорой можно говорить как со взрослым человеком, — сказала мама моей бабушке.
Иногда мама беседовала со мной об отце. Мне это льстило, но слушать ее не хотелось, поэтому я не помню, что она мне рассказывала.
Отец всякий раз выздоравливал и возвращался домой. Странно было вновь видеть, как он стоит — такой прямой, в деловом темно-синем костюме. Мама готовила ему особую диетическую еду, давала питьевую соду, а по воскресеньям мы с ним ходили после завтрака на прогулку.
— Смотри, не корми ее мороженым, впереди обед, — наказывала мужу мама.
Но отец непременно покупал мне мороженое и по дороге домой говорил, что мы обратим свое прегрешение в шутку и посмеемся вместе с мамой. Шутка была немудрящая — мы звоним в колокольчик, дверь открывает мама и видит нас: прижав по-беличьи руки-лапки к груди, мы стоим и в притворном ужасе дрожим всем телом. Значит, мы снова ослушались, и я съела-таки порцию мороженого.
В то воскресенье после приезда отца в Фишаменд я заявила, что предпочла бы остаться дома — почитаю книжку или порисую, но мама сказала, что свежий воздух пойдет мне на пользу, а отец пообещал рассказать интересную историю.
У отцовских историй был один недостаток: все они представляли собой бесконечный перепев сказки Киплинга про борьбу мангуста Рикки-Тикки-Тави с коброй. Отцовский голос нудно гудел над моей головой. Я шагала рядом, сочиняя в уме слегка эротичные истории. Воздух был той же температуры, что мои голые руки и ноги, и они как бы сливались воедино с окружающим миром. Помню заливные луга по берегам Дуная, которые каждой весной густо зарастают розоватыми маргаритками и желтыми лютиками, и ты невольно топчешь этот роскошный ковер. Комары в тот год были особенно крупными и свирепыми. Местные ребятишки пускали по воде плоские камешки; отец уселся на кромке высокого берега и предложил мне поиграть с ними.
И сегодня я спиной помню, как отцовская ладонь ложилась на спину справа от позвоночника, подталкивая меня идти играть с детьми. Дело в том, что я всегда горела желанием играть с ребятами, но не знала, как к ним подойти. В тот раз я двинулась было вперед — и застыла, потирая висок левой ладонью и наблюдая за их веселой забавой. Самый крупный парнишка, с мужчину ростом, обернулся и швырнул в мою сторону камешек. Приняв это за игру, я обрадовалась; остальные ребята двинулись по склону ко мне. Только тут я заметила, что они набрали в рот речной воды; я повернулась и бросилась бежать, но они все-таки опрыскали мне спину и завопили: «Еврейка!» Бредя рядом с отцом домой, я всю дорогу ревела в голос — то ли от потрясения и страха, то ли оттого, что мокрое платье непристойно облепило меня.
— У них верховодит Карл, младший брат Вилли Вебера, — сказала бабушка. — Он вожак здешнего отряда гитлерюгенда.
— Ублюдок! — в сердцах выпалил Пауль. — А я еще помогал ему связывать абзацы в сочинении! Бертольд, наш учитель, как-то целый год объяснял нам причинно-следственные связи, но Вилли Вебер и двух мыслей не способен связать.
— Вот-вот! — не выдержала бабушка. — Уделяй ты больше времени своей работе, вместо того чтобы строчить сочинения для всякой швали, ты уже был бы женат на Лизель и уехал бы из этой страны.
Пауль заметно приуныл. В то утро пришло письмо от Лизель; она сообщала, что выходит замуж и уезжает в Парагвай.
— Зато Вилли делал за меня черчение. Взаимопомощь. Чем плохо?
На следующий день, неожиданно увидев Вилли у входа в лавку, бабушка объявила:
— Ты должен нам двадцать пять шиллингов за зимнее пальто и галоши. Так я пришлю завтра утром Митци за деньгами?
Войдя в магазинчик, она с гордостью рассказала об этой встрече, но дед заметил:
— Ты же знаешь, их картошку погубила черная гниль. Им нечем платить.
Наутро на фасаде нашего дома красной краской было намалевано «евреи» и разные ругательства. Кровавые потеки на камнях были еще свежи, когда дед вышел открыть ставни, и краску он смыл, но пятна остались. В тот раз дело тем и ограничилось; ни мы, ни они еще не сознавали, как далеко дело может зайти.
* * *В конце августа мы впервые испытали ужасы войны. У нас уже вошло в привычку в шесть часов вечера задергивать в гостиной шторы и всей семьей усаживаться возле приемника, чтобы послушать английское радио. И то ли из-за непроглядно хмурой погоды, то ли из-за мрачного настроения взрослых, но мне в память накрепко врезалось неизменно затянутое желтовато-серыми облаками небо, нависшее над низкими деревенскими крышами.
Однажды в поселок вступил первый немецкий полк. К полудню площадь перед нашими окнами почернела от танков, бронемашин и автомобилей с радиоустановкой. В нашем дворе по-хозяйски расположилась служба полкового казначея. Солдаты вынесли из кухни стул и прихватили ломберный столик, на котором Пауль с Лизель записывали историю про Вазелину.
По обе стороны столика поставили двух караульных в касках, и к столу за деньгами потянулась очередь немецких солдат в серо-зеленой форме. Я уселась в коридоре, что вел из магазина во двор, и наблюдала за происходящим. На коленях у меня лежал кот. В коридор заглянул отец и велел вымыть руки. Мама приказала идти наверх и играть там, пока солдаты меня не заметили. Я, однако, вовсе не боялась, что меня заметят, наоборот — досадовала, что меня не замечают. Схватив кота и вывернув ему уши, я стала затягивать у него на шее скакалку, пока он не взвыл дурным голосом.
Полковой казначей обернулся:
— Ну, зачем ты так? Ты же не хочешь замучить бедную киску до смерти, правда?
— Простите? — вежливо отозвалась я, хотя отлично расслышала, что он сказал. Просто хотела, чтобы он снова произнес «Kätzchen» — словцо с незнакомым резким уменьшительным суффиксом, на слух совсем иное, нежели ласково-шутливое австрийское «Kätzerl». Несчастное животное тем временем задыхалось. Казначей встал со стула, подошел и, приговаривая «Armes kleines Kätzchen» (бедный котеночек), развязал удавку. После чего поинтересовался, умею ли я скакать через веревочку; я ответила утвердительно. Он приказал одному из караульных взять другой конец скакалки. Солдаты, стоявшие вдоль увитых виноградом стен, приняли позу «вольно». Я прыгала через веревочку и твердила стишок:
