У чужих людей - Сегал Лора

Худенького, с пышной шевелюрой Пауля повергали в смущение престарелые дамы, восхищавшиеся его огромными фиалково-синими глазами. Какая жалость, твердили старушки, что такие глаза скрыты стеклами очков. Длинный нос остроумца придавал его лицу несколько унылый вид.

Именно Пауль, а не отец, был в детстве главным мужчиной моей жизни. Наш роман, начавшийся с моего рождения и основанный на взаимном восхищении, был необычайно счастливым. Вечерами, прежде чем выключить свет в моей спальне, Пауль, днем общавшийся со своими замечательными друзьями, художниками и почти поголовно революционерами, садился у моей кроватки и сообщал мне последние новости политической, научной и литературной жизни. В качестве дивертисмента он исполнял немецкие студенческие четырехстопные песенки, довольно сносно аккомпанируя себе на гитаре и время от времени изображая, будто смачно прихлебывает пиво из глиняной кружки.

Или же мы разговаривали обо мне. Пауль одобрял мое увлечение рисованием и живописью, утверждая, что, в отличие от него, у меня есть явный талант художника. Я охотно демонстрировала ему свои хореографические импровизации, которые очень поощрялись в моей танцевальной школе; впрочем, полюбовавшись ими несколько часов и поблагодарив меня, он мог заявить, что с него, пожалуй, хватит, пора ему удалиться и заняться делом. Если я начинала перечить, он давал мне хорошего шлепка и глядел на меня с таким нескрываемым раздражением, что я покорно шла на поиски отца, чтобы изводить его своими капризами, но удовольствия, увы, получала куда меньше.

Лишь раз дядя совершил вероломство. Не один, а с компанией друзей он отправился в велосипедное турне по австрийскому Тиролю, а оттуда через Альпы в Италию; случилось это летом, за год до присоединения Австрии к гитлеровскому рейху. Меня не пригласили.

Всему этому Гитлер положил конец. Ни о каких прогулках по окрестностям не могло быть и речи. Приехав в Фишаменд в конце мая, Пауль с черного хода тихонько пробрался в дом и по задней лестнице поднялся в восточное крыло, где жили мы с мамой. В его правом ухе зияла рана, кровь текла ручьем. Мама усадила его на стул и отправила меня за водой и бинтами; но смотри, чтобы бабушка ни о чем не догадалась, — строго-настрого приказала она. Однако, вернувшись, я увидела в комнате бабушку: она накладывала дяде на лицо повязку, как будто у него болел зуб, и досадливо приговаривала вполголоса:

— У тебя и твоих умников-дружков нет ни капли здравого смысла. Разве можно ввязываться в драки с нацистами!?

Пауль гладил руку матери и, ухмыляясь, поглядывал на меня.

Я поняла, что после этого происшествия Пауль будет жить с нами.

Теперь венские друзья стали навещать его в Фишаменде. Однажды на выходные приехала Лизель, она много лет считалась девушкой Пауля. О красивой, остроумной подруге сына даже бабушка отзывалась с похвалой. Волосы у Лизель были еще светлее, чем у Митци, а болтать с ней было куда интереснее, потому что она мне возражала, и о чем только мы не говорили. Когда они с Паулем, взяв бумагу и карандаши, садились во дворе за ломберный столик, я забиралась к ней на колени. Они сочиняли для меня сказку. Героиню звали принцесса Вазелина, а героем был жеманный простолюдин Шампунь фон Рубинштейн. Записывая сказку, они умирали со смеху.

Когда Лизель уехала, бабушка сказала, что Пауль сам во всем виноват. Если бы он и его друзья не тратили время на игры в социализм и не шлялись по картинным галереям, он наверняка уже стал бы врачом. Мне не нравилось, когда Пауля ругали; в знак поддержки я решила сесть ему на колени, но он сказал, что бабушка, в общем-то, права; вид у него был подавленный.

Следом к нам приехал друг Пауля по имени Дольф. Бабушка считала, что он оказал на жизнь ее сына чрезвычайно пагубное влияние. Дольф был поэтом. Мне он казался человеком выдающимся. Необычайно высокий, он как бы стеснялся своего роста. У Дольфа была привычка чесать в затылке, отчего прядь черных волос на его макушке вставала торчком, и он казался еще выше. Опускаясь на стул, он складывался втрое — наподобие кровати-раскладушки. По настоянию Пауля он написал мне в альбом стихи:

Свое произведение он сопроводил шутливым рисунком: дядя Пауль в ангельском обличье парит над моей кроваткой. Я сочла, что рисунок не соответствует возвышенному тону моего альбома, и разобиделась на Дольфа. Но он больше не обращал на меня внимания. Его равнодушие меня возбуждало. Я танцевала перед ним бесконечные хореографические импровизации. Даже научилась стоять на голове, умею до сих пор и очень горжусь этим достижением, хотя плодов оно мне ни тогда, ни потом не принесло. Позже Пауль с Дольфом пошли прогуляться по берегу Дуная и взяли меня с собой. Я шагала между ними, а они, держа меня за руки, спорили над моей головой о картинах и книгах; я же, поскольку разумения не хватало, следила за поединком лишь глазами, точно зритель на теннисном соревновании.

Наутро, сидя на крыше флигеля, я раскрыла Митци свой новый жизненный план — стать студенткой университета. Буду гулять с умными молодыми людьми по набережным и разговаривать о живописи и поэзии, а летом ездить в длинные велосипедные турне. Митци никогда мне не возражала.

Дольф собрался вернуться в Вену, и мы с Паулем пошли провожать его на нашу маленькую железнодорожную станцию. Пауль подарил ему на прощанье книгу, Дольф тоже вручил другу книгу. Когда они развернули подарки, у каждого в руках оказались «Цветочки Св. Франциска Ассизского»[4].

На следующий день, поздно вечером — все магазины уже закрылись, — приехал мой отец. Мы собрались наверху, в угловой комнате. Помню, Пауль сидел в кресле с книгой, а бабушка раскладывала пасьянс. Они любовались новым, придуманным мною танцем, посмеиваясь над глупой песенкой, которую наигрывала моя мама. Я кружилась перед ними и вдруг увидела в дверях отца; он был такой высокий, что ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться о притолоку. Все, конец веселью, мелькнуло у меня в голове, и я ужаснулась самой себе. Как обычно, при виде мамы за фортепьяно он изобразил умиление и, воздев глаза к потолку, пропел:

— Ля-ля, ля-ля, ля-ляааа. Очень красиво.

— Иго! — мама опустила крышку фортепьяно и встала. — Я и не заметила, что ты вошел. Садись. Что слышно в Вене?

Тетя Труди и дядя Ганс уезжают в Англию, сообщил отец. У них есть деньги за границей. К иностранным консульствам выстроились очереди, а после антиеврейских статей в «Дер Штюрмер»[5] поднялась настоящая паника.

Но тут мама увела меня спать.

На следующий день мы обедали в кладовой — чтобы дедушке было видно, кто входит в лавку, — и отец велел мне убрать локти со стола. (Насколько я помню, отец внес свой вклад в мое воспитание: он с малолетства приучал меня сидеть за столом прямо, не опираясь на локоть; есть колбасу непременно с кусочком хлеба; и обязательно мыть руки после игр с животными.)

Затем он повернулся к дедушке и сказал, что при увольнении получил в качестве компенсации немалые деньги, которые готов вложить в дело и стать партнером тестя.

— Ya so[6], — сказал дед, почесывая усики а-ля Гитлер; во внешности этого невзрачного человечка запоминались лишь усики. — Тогда мы сможем наконец выплатить долги и поставить магазин на ноги.

Бабушка опустила вилку на стол и, широко распахнув прекрасные черные глаза, молча переводила их с зятя на мужа и обратно.