Алексей Бакулин - Скрытые долины

Я растерянно покивал ему в ответ, но Костю это не удовлетворило и он строго переспросил:

— Нет, правда, напишут? Как ты думаешь? А?

— Какие могут быть сомнения! — бодро воскликнул я. — А ты скажи-ка лучше: вы действительно к Луке ходили?

— Да! — приосанился Константин. — Сподобился я, так сказать… Сколько раз, бывало, в детстве эту пещеру искали… Ведь с тобой вместе, — да? Уж, кажется, все горки облазали… А с Олегом Васильевичем только вышли, — и сразу пришли!

— Ну, так расскажи, расскажи! — взмолился я. — Как же это? Какой он — Лука? И сколько там лампад?

— Ну… — Костя нахмурил брови, поджал губы. — В общем… Пещера! И в ней — свет!

Он замолчал, кажется, решив, что дал исчерпывающую картину.

— Ещё, ещё говори! — почти кричал я. — Сам-то Лука, какой он?

— Лука… Он там лежит. Конечно, лежит, — а ты как думал? Не врёт народ, оказывается! Сам себе не верю!..

— Да Лука-то как выглядит?!

— Как выглядит?! Обыкновенно! Как человек! Что тут говорить, не понимаю… Ну, лежит, старик такой… Ну, что ещё сказать? Ты у Олега Васильевича спроси: он мастер рассказывать, а я-то что? Олег Васильевич тебе всё объяснит, разложит по полочкам… Умнейший человек! Ох, счастье-то мне привалило: внукам буду рассказывать…

— Эй, собеседники! — властно крикнул Ньюкантри с дальнего сиденья. — Хватит уже! Растарабанились, как две бабы… Потом пообщаетесь! Серя, подойди-ка сюда, — чего скажу!..

Я послушно подошёл к Олегу.

— Слышь, Серя! — добродушно усмехнулся он. — Спасибо, брат, спас ты меня, объявляю благодарность!.. Н-да… Значит, досталось тебе вчера? Ну, ничего, ничего: до свадьбы — (тут он всхохотнул и ткнул меня кулаком под рёбра, прямо в сгусток синяков) — до свадьбы заживёт! Ты уверен, что они уехали? Ну, ничего, пускай ездят, пускай ищут… Не найдут, не беспокойся! Я знаешь, где спрятал золотой футляр? И первичную рукопись тоже?.. Открою тебе тайну, знаю, что ты не выдашь… У вашего Луки, в пещере!

Он залился довольным хихиканьем.

— Прямо там, под саркофагом! Потихоньку! Даже Костя твой, Череп-то, не заметил ничего. И знаешь… — он подтянулся к моему уху и зашептал на весь Стрельцов: — Я же пещеру-то запечатал! Ага! Замуровал вашего Луку! Теперь туда никто не войдёт!

— Как замуровал?

— А вот так — заклинанием! Там же, в первичной-то рукописи есть особое заклинание для запечатывания дверей… Я его, конечно, в переводе прочитал, по-русски, но это не важно. Как мне в голову такая светлая мысль пришла — сам не пойму! Был, наверное, момент соединения с Высшим космическим разумом. Но теперь уж всё! Теперь пещера навсегда закрыта! Понял, да? Ты там бывал уже? Заходил туда раньше? Нет? Ну, теперь уж не войдёшь, — опоздал, браток! Ну, ладно, пока-пока! Пора нам в путь! Эй, Череп! Трогай, Костя-Константин!

Костя испуганно подпрыгнул на сиденье, вытаращил глаза в панике, вцепился в баранку и газанул так, что Нива в секунду сгинула с моих глаз, — я даже понять не успел, куда она исчезла. Всё. Был Новосёлов — и нет Новосёлова. Я стоял один на перекрёстке.

Итак, подведём итог. Татьяну я потерял навсегда. Потерял я и Надежду. Глупый каламбур, но и надежду я тоже потерял: отныне в жизни мне ничего ниоткуда не светило. Я даже не мог повторить эти гордые слова — «Переквалифицируюсь в управдомы!» — потому что я и так ни чем от управдома не отличался: унылый писака в затхлом строительном журнале. Я мог бы стать злодеем: убийцей и предателем. Я ими не стал. У меня была отличная возможность проявить героизм, — но и это, почему-то не вышло, хотя все действия в этом направлении проводились в строгом соответствии с инструкцией.

…Теперь представьте себе картину: Раскольников с топором под мышкой приходит к процентщице, но уже у двери вдруг выбрасывает к лешему топор, и дарит старухе все свои скудные сбережения, все до копейки, безвозмездно, и целует ручки, прося не побрезговать скудной лептой… Наверное, самого Достоевского стошнило бы от такого сюжета…

Я подарил Новосёлову жизнь, любовь и надежду, а сам остался ни с чем.

Тем же вечером я сидел на отцовской даче; отец писал натюрморт — гору немытой посуды на кухонном столе, а я в большой комнате, в кресле-качалке, погружённый в печальное отупение, бессмысленно листал огромный том антологии поэтов Серебряного века. Иллюстрации для этого издания сделал некогда лучший друг отца, ныне покойный стрельцовский художник, — и мне его иллюстрации не нравились решительно: на скорую руку состряпанные перепевы Бердслея. Я перелистывал страницу за страницей, с удивлением отмечая, сколько, оказывается, стихотворцев наплодил Серебряный век, — мне и половина не известна… Вот этот, например, называвший себя Деметрием, — просто Деметрием, без фамилии. Сей Деметрий (1895–1926), «представитель небольшой группы футуро-символистов, некоторое время существовавшей в г. Ярославле», был представлен только одним стихотворением, — вот оно:

К нам приближается дирижабль,Слышно жужжанье сухих винтов, —Плод прожектёрства, инженерный жар,Спелый плод, что сорваться готовС облачной ветви.О цеппелин!Левиафан двадцатых годов!Астральное тело пространных машин,Стреноженный монстр!Страшен твой зов!Заблудшей субмарине подобен ты,О механический кашалот, —И вхолостую рубят винтыВоздушную ткань прозрачных высот.Как пересёк ты небесный барьер?Ты ползать рождён —Так падай скорей!Но, минуя семь хрустальных сфер,Ты устремляешься в Эмпирей.Смотрите, смотрите, какую тварь,Исчадье какое, тёмный порокВ милости чудной Небесный ЦарьВызвал живою к себе в чертог!Стой же и слушай нежданную весть:Встречают архангелы чадо тьмы,А мы с тобой остаёмся здесь,На земле остаёмся мы.

Я захлопнул антологию, и некоторое время сидел, вцепившись пальцами в этот огромный, чёрный том, — ни дать ни взять, чернокнижник со злобно перекошенной рожей, — повторяя про себя: «А мы с тобой, остаёмся здесь, на земле остаёмся мы!..» Минут через пятнадцать такой медитации, я отшвырнул антологию, решительно направился в соседнюю комнату, вырыл из стопки холстов тот самый портрет Луки и пристально уставился в лицо спящего монаха, говоря:

— Как же так? Почему ты мне не помог? Я — местный, я твой земляк, я твой потомок, я в детстве полжизни отдал бы, лишь бы найти твою пещеру! Я имею на это право! Я — это сам Стрельцов! А ты? Ты никогда не позволил мне и глазком на тебя взглянуть! Ты увёл у меня жену: ты, ты, не отпирайся, — она именно в Стрельцов от меня уехала, — не в Нью-Йорк, не в Париж, не в Кострому и не в Урюпинск, а сюда, под твоё крылышко! И ты вторично увёл её от меня, ты отдал её этому… этому… И не позволил мне пальцем его тронуть! Мы, стало быть, остаёмся здесь, а он, стало быть, устремляется в Эмпирей? Я отказываюсь тебя понимать! Да, это ты, ты надоумил меня пожертвовать собой! Он тебя заклял! — подумайте только! Он знает заклинание!.. И мне, стало быть, уже никогда к тебе не проникнуть!.. И ты, наверное, думаешь, что я буду умолять тебя о встрече, — так, что ли? Не дождёшься. Я сейчас найду это заклинание и действительно запру тебя в твоей пещере, — и если я запру, то ты и в самом деле не выберешься оттуда никогда, — потому что я имею на это право. Я — твой внук, я, а не он! Если ты внука не пустил к себе, — и никто больше в твою пещеру не войдёт.

Старец на холсте выслушал мои вопли с безмятежной и мудрой улыбкой на сухих, тонких губах.

Я побежал в соседнюю комнату, достал пачку листов с ньюкантриевской поэмой, лихорадочно перебрал их, нашёл то, что искал. Увы, заклинание существовало. Я пробежал его глазами, на мгновенье замер от страха, вновь, как и в тот миг, когда я сдавал Ньюкантри его преследователям, чувствуя, что совершаю непоправимое, — потом вернулся к портрету и громко, отчётливо прочёл:

ГЛАГОЛ СТО СОРОК ВОСЬМОЙ. ВОЛОД ЗАКЛИНАЕТ ЯРА

— Ныне лежи,Бессонный спящий,Питайся золотом,Ешь его блеск,Замкнутый вихрем,Придавленный тучей,Скованный молнией,Связанный радугой.Никто не войдёт в твои покои,Никто не откроет чёрную дверь,Пока не истает срок заклятья,Пока не сбудется предначертанье.Будь страхом ночным,Будь сном дурным,Будь тайной думой,Будь чёрной тенью,Не ходи по земле,Не пей воды,Не ешь хлеба,Не пой песен.Заклинаю тебя твоим же золотом,Заклинаю тебя твоей же песней,Заклинаю тебя твоею жаждой!Заклинаю тебя именем матери,Заклинаю кровью и плотью,Заклинаю тебя словами древними,Заклинаю духом и небесным пламенем.Кладу печать железным молотом,Кладу тройную печать копьём,Сокол взлетел — никто не поймает,Волк пробежал — никто не настигнет.Дверь закрыта,землёю засыпана,травой заросла,буреломом завалена.Истинно так!

Я очень торжественно прочитал это, стоя перед картиной, потом почувствовал на себе взгляд, обернулся и увидел отца… Он смотрел на меня испуганно, он тянул ко мне руку, точно пытался остановить, — но что теперь руки-то тянуть? Дело сделано: я прочитал заклинание вторично, если не перед подлинным Лукой, то перед замечательной отцовской картиной, которая, несомненно, правдивее, чем сама жизнь. Теперь пещера Луки запечатана дважды. И повесть моя на этом кончается.